«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [47]

– Я общался вон с той чайкой, – пояснил мужчина. – Появились вы…

Они помолчали.

Потом мужчина прочёл:

Островки… Островки…

И на сотни осколков дробится

Море летнего дня[33].

– Что это? – спросила женщина.

– Хокку, – сказал мужчина. – Прелестно, да?

– Не знаю, – призналась женщина.

– Это хокку Мацуо Басё, – проговорил мужчина. – Прочесть ещё?

Женщина посмотрела туда, где по влажному песку прогуливалась одинокая чайка.

* * *

За длинной стойкой бара они сидели одни. Мужчина ни о чём не расспрашивал, ничего не предлагал. Он читал японские хокку.

Весна уходит.

Плачут птицы. Глаза у рыб

Полны слезами.

С шумом раскрылась дверь. В дверях бара стояла девушка со ссадинами на лице и большим синяком на шее. Переминаясь с ноги на ногу, она посмотрела на пустую стойку бара и, кисло улыбнувшись, вернулась на улицу.

Мужчина продолжил:

Колокол смолк вдалеке,

Но ароматом вечерних цветов

Отзвук его цветёт.

Будто в руки взял

Молнию, когда во мраке

Ты зажёг свечу.

– Это всё? – прошептала женщина.

Мужчина, казалось, её не слышал.

Цветы увяли.

Сыплются, падают семена,

Как будто слёзы.

– Я устала, – сказала женщина. – Пожалуйста, считайте, что я умерла. Я ухожу.

Мужчина посмотрел на женщину и безразличным тоном проговорил:

– Иди! Только как ты пойдёшь, если мертва?

* * *

Дома женщина постояла у окна, послушала по радио новости, походила по комнате, сняла с себя новую блузку и любимые брюки, надела халатик, выпила чашку кофе, сбросила халатик, разобрала пастель.

И уснула.

Ночь. Утро. Дождь

Я открыл глаза – в постели её не было. «Ушла посередине ночи, – решил я. – Приспичило ей…»

За окном шумел дождь, и я сказал себе, что надо жить дальше. На память пришёл рассказ Джека Лондона о замерзающем в лесу парне, который вдруг догадался, что его жизнь зависит от того, удастся ли разжечь костёр или нет.

Опустив ноги на пол, я взглянул на стол – меня дожидалась незаконченная корректура новой повести.

До стола ровно два шага.

Я сделал два шага и, оставаясь в одних трусах, принялся за работу.

Стучали в дверь.

Я подумал, что квартирная хозяйка пришла за долгом.

На пороге стоял Амос.

– Какого чёрта? – возмутился я.

За последние месяцы он не нарисовал ни одной картины, а занимался лишь тем, что искал, с кем бы выпить.

Он стоял на пороге и ждал. Было ясно, чего он ждёт.

– Какого чёрта? – повторил я.

– Глотнём? – сказал он, доставая из куртки бутылку с цветной наклейкой.

Я натянул на себя брюки, переложил рукопись моей повести на кровать, а на стол поставил два стакана.

Мы глотнули.

Помолчали.

Взгляд Амоса задержался на моей кровати, а потом остановился на мне. В его глазах читалось: «Ничего рассказать не хочешь?» Мои глаза ответили: «Никакого желания».

Дождь за окном лил не переставая.

Мы глотнули ещё.

– Знаешь, – сказал Амос, – она ушла из моей жизни.

Я не стал спрашивать, кто ушёл из его жизни. Я отлично знал, кто ушёл из его жизни.

– Я её отпустил к другому, – добавил Амос.

Я не стал спрашивать, к кому он её отпустил. Я прекрасно знал, к кому он её отпустил.

Мы глотнули ещё.

Амос кивнул на мою рукопись:

– Работаешь?

Я не ответил. Какого чёрта отвечать, если все и так знают, что по утрам я работаю.

Мы глотнули ещё.

– На душе гадко! – сказал Амос.

Он мог бы этого и не говорить. Я знал, каково ему на душе.

Я лишь сказал, что этому дождю конца не будет.

Амос рассмеялся. Он рассмеялся каким-то дробным, жутковатым смехом.

Я не стал расспрашивать, что его рассмешило. Мы оба знали, что конец приходит всему.

Я молча наполнил стаканы, и Амос, заглянув в свой стакан, сказал:

– Она считает, что в этой жизни я веду себя недостаточно расторопно. Ты тоже так считаешь?

Я пожал плечами.

Мы глотали из стаканов, поглядывая то на залитое дождём окно, то друг на друга.

– Думаешь, она ко мне вернётся? – спросил Амос потом.

Я снова пожал плечами.

Амос поднялся, бросил короткий взгляд на мою кровать и ушёл.

Мне подумалось, что, наверно, я тоже веду себя недостаточно расторопно, если женщина ушла от меня ночью.

Пустую бутылку я отнёс во двор, где стоял ящик, предназначенный для стеклянной тары.

Семён Эпштейн

Родился и жил в Ленинграде до 1990 года. Образование высшее, преподаватель математики. Лектор общества «Знание», руководил детским поэтическим клубом «Северяне» при заводе им. Кирова. В Израиле с 1990 года. Был директором школы «Мофет» в Тверии. Публикуется в «Новостях недели», «Новой панораме», «Секрете», альманахах «Резонанс», «Тивери ада» и местной периодике.

Разведка боем

Берке Эпштейну – моему отцу

Мой отец отмечал

Каждый год в феврале

Этот день как рожденье на свет…

И за тех выпивал,

Кто остался в земле —

И кого на земле уже нет…

А когда двести грамм

Его брали на понт

И тоска разжимала кулак —

Вспоминал Ленинградский

Заснеженный фронт

И идущих в разведку «салаг».

Званье: политбоец…

Доброволец… Еврей.

Год с морозом трещат: «Сорок два!»

Беркой звался отец.

Был он беркута злей,

Но холодной была голова…

И когда с «языком»

Шёл по минным полям,

А вдогонку косила шрапнель,

Побежал прямиком

По горящим следам

Детской памяти – «Шма Исраэль…»

Всё поставил на кон:

– Где жена? Где семья?

– В ночь бегу и под пули молюсь…

Не вернулся бы ОН —

Не родился бы я…

А про внуков и думать боюсь…