Если любишь… - [65]

— Ходют тут! Песни орут, в подъезд зайти страшно — одну ругань и слышно.

Лешка тоже привычно огрызнулся:

— А то у вас сыновья ангелами были…

Обычно на этом месте Барков прения заканчивал и уходил, но в этот день все было наперекосяк, и он, повернувшись к самой ворчливой, сказал:

— Да ваш Петька-то, баб Варя, в эти годы какой был?

Вообще Лешка любил старушек, чистое их, ветхое, но опрятное житье, понимал их материнскую усталость, затаившуюся в глазах. Он что-то еще хотел сказать бабке, чтоб залить ее пыл в зародыше, но раздумал и, махнув рукой: мол, говори-говори, а мы-то знаем вас, вошел в подъезд.

На площадке, между первым и вторым этажом, где обычно собирались, Парома не было.

Домой к нему Лешке идти не хотелось — там всегда кавардак, и растрепанная, с вечной папироской в зубах мать Веньки. Но один раз решив, Барков дело в долгий ящик не откладывал, так у них всегда было заведено в роду, говорил отец. Барковы этим своим семейным качеством гордились и следовали ему неукоснительно.

Паром дома был один, наедине с кавардаком. Мать ушла на работу — мыть полы в какой-то конторе. Силкин, разложив по подоконнику части, чистил швейную машину времен потопа.

Он возил суконной тряпкой, вымоченной в бензине, по и без того блестящим от долгого труда и трения частям машины и, поднося к глазам, довольный, разглядывал их, как ценители разглядывают изделия из фарфора.

— Чего надоть? — хмуро спросил Венька Лешку. Для него всякая слесарная работа была делом интимным, и он не любил, когда мешали.

— Так, знаешь, зашел. С уроков сбежал… — уклончиво ответил Барков, не зная, как лучше приступить к делу, и устроился на табуретке против Парома. — Чистишь?

— А-а, — протянул Венька и любовно погладил корпус машинки. — Механика — она не человек, у ней душа… — Он положил тряпочку на подоконник и опять спросил: — Чего надоть-то?

Венька всегда говорил «надоть», будто старуха какая, и главное — ведь зачем было так говорить, Лешка этого не понимал.

— Да так, говорю, зашел… Поговорить.

— Говори.

Лешка задумался, как бы это ему начать похитрее, чтоб и по делу, и не в лоб.

— Ну, говори! — Паром сжал губы, и его лицо, и без того неприятное от ожогов, стало страшным. — Знаю, болото, пришел просить, чтоб не ездил на тебе. Так?

— Ну да, — растерянно подтвердил Лешка.

— Не ну да, а… Потерпишь, ничего. Бог терпел, и ты потерпишь. Ведь не тяжело, я же легкий, всего пятьдесят восемь кило, и везти недалеко. Потерпишь!

— Да ты что злишься-то? — справился с волнением Лешка. — Не я же на тебе езжу, а ты на мне.

— Угу, — буркнул Венька и уткнулся опять в свои железяки. — Я езжу сегодня, а лет через десять, профессор, ты будешь на мне. Но до тех пор я так обротаю…

Лешка впервые услышал, что его называют профессором, и это ему даже польстило, но откуда у Веньки такая злость на него?

— Ну, может, заменишь на что-нибудь? — спросил он, помня о долге чести.

— Нет… Слишком тебе хорошо жить будет.

— Ну, виноват я, что ли, что мне учеба легко дается. Виноват?

— Виноват!

— А еще в чем я виноват? — желчно спросил Лешка. Он вдруг обозлился, в груди зажгло как перед дракой.

— Во всем…

— В чем?

— Не ходи с Танькой, — глухо выдохнул Паром. — Не буду ездить.

И тогда Барков вспомнил, что еще в школе Венька таскал Танин портфель и песни пел… Ему кто-то брякнул, что у него слух и голос хороший, он и пел, и все знали, что для нее поет, и считали его, по своей недорослевской дурости, шизанутым…

— Ну, ты даешь… — удивился Лешка. — Ты что, любишь ее, что ли? Во, дурак!

Он ничего не успел сообразить, как Паром молниеносно спрыгнул со стула и влепил ему в нос сухим своим кулаком. Лешка слетел с табуретки и больно стукнулся затылком о холодильник.

Венька мешком бухнулся на стул. «Вправду шизик, — подумал Лешка, — дурак не обитый…» Из носа у него потекла кровь.

— Дай полотенце, что ли, — Барков сел, привалившись спиной к холодильнику. — Видишь, кровь. Весь костюм зальет… Псих!

Венька равнодушно смотрел на него белыми от злости глазами. Потом несколько раз сморгнул, лицо его исказилось, будто он хотел заплакать, встал, сходил в комнату и принес кусок ваты.

— Заткни сопатку.

Долго молчали. Паром чистил какой-то вал и изредка, с интересом, поглядывал в сторону Баркова. Лешка лежал на полу, запрокинув голову, чтоб остановить кровотечение.

— А ты ниче, удар держишь, — как бы между прочим одобрительно буркнул Венька.

— Да-а… Я и сам при случае в нос могу, — прогундосил Лешка.

— Герой!

— А ты — дурак.

Паром засмеялся. Лешке даже не хотелось смотреть на его физиономию, до того он ненавидел его в это время.

— Слышь, без драки… Ты училище из-за Таньки бросил? — спросил он опять в нос.

Венька походил по комнате, будто раздумывая, дать Лешке еще пинка или ответить. Остановился.

— Ну, из-за нее.

Потом сел верхом на стул и стал на нем раскачиваться. По лицу Веньки бродила какая-то несвойственная ему жалкая улыбка.

— Я б для нее все… Понял?

— Понял.

— Верю, что понял. Ты не баба, как я думал. Удар держишь. — Он отвернулся. — И не смешно это. А тебе она зачем, профессор? Так, погулять… Я ведь видел, как вы у ее дома лобзались, я каждый вечер там под окнами сижу, все знаю. Тебе это так, она к тебе… она тебя… В общем, давно я хотел тебе голову отвернуть из-за нее. Да ее же и жалко. Сделаешь из тебя полтавскую котлету, она реветь будет. Она жалостливая.