Еще дымит очаг… - [26]

«Неположено». Какое тупое, казенное, нечеловеческое понятие.

Он мой ровесник, а глаза уже твердые, равнодушно остекленные, и во всем лице столько мелкой амбиции, столько знания того, что «положено», а что «неположено».

А мальчик лежит на топчане бездыханный, в лице — ни кровинки.

— Этот, с шестой палаты, на выписку, Ибрагим Керимович, о нем вам звонили! — выступает из-за моей спины няня.

Я не знаю, что сказал обо мне этому человеку мой лечащий врач, заведующий отделением, но лицо дежурного меняется, словно он надевает новую маску. Эта новая маска так не похожа на прежнюю, она умильная, сладко-деловитая.

— А-а, очень приятно, — говорит он, надвинув эту новую маску, — проходите за ширмочку, одевайтесь. А мальчика мы сию секунду. Не волнуйтесь, уже обработали мальчика. Няня, носилки для него.

Няня выходит в коридор за носилками. Я стою за ширмой, жду, пока принесут одежду, слышу, как уносят мальчика.

Этот молодой, но уже обкатавшийся врач так напоминал меня, совсем недавнего… Я могу рассказать его прошлое и предсказать его будущее. Я уверен, что наши судьбы схожи. Я, кажется, больше преуспел в жизни. А он повис где-то в начале своей карьеры. Наверное, рано женился, вот и повис. Но он еще не теряет надежды, он еще не сложил оружия. Наверняка тоже мечтает о диссертации… хотя у них, у медиков, с этим делом труднее, нашармачка не особенно возьмешь.

«Ты сгущаешь краски, — одернул я себя, — ты нарочно притягиваешь в свою компанию этого парня, чтобы не так было обидно за себя, это нечестная игра, Рашид! Не передергивай…»

Нянечка принесла мою одежду. Плащ, шляпа, костюм, рубашка — все неприятно пахнет карболкой, все помято. А туфли так ссохлись, что я еле-еле их надел. Как все относительно. Еще недавно мне был непривычен больничный балахон, а сейчас кажется неудобным и странным костюм.

Снова записывают, переписывают, регистрируют. Как много люди пишут!

Ну вот я, наконец, на больничном крыльце. Выхожу за ворота.

Жаркое, летнее утро. А на мне теплый костюм, в руках плащ, фетровая шляпа. Я иду по улице и чувствую себя пугалом среди прохожих в тонких рубашках.

«Вот ты и на воле, Рашид! Вот ты и на воле!» — сам себе мысленно говорю я. За эти два месяца я привык говорить сам с собой — ночи были такие длинные.

В мое отсутствие на бульваре установили новые красные автоматы для газированной воды. Как только я их увидел, мне так захотелось газировки, что сразу во рту пересохло.

С собой у меня не было ни копейки. Я сам не знаю, как это случилось, два месяца тому назад такого я бы себе не позволил. Я подошел к фанерной будочке, в которой сидела толстая пожилая женщина, менявшая деньги по три копейки, и сказал ей:

— Дай, мать, мне, пожалуйста, три копейки взаймы, пить хочу!

Она молча подвинула мне несколько трехкопеечных монет. Я взял одну из них.

— Большое спасибо, мать!

— Похмеляйся, сынок, — улыбнулась она мне ласково, — похмеляйся на доброе здоровье!

Я выпил стакан газировки с таким наслаждением, словно это был нектар.

«Добром встречают тебя люди, Рашид, — сказал я сам себе, — ты не забудь это — добром!»

* * *

Ключи от квартиры отдали мне в больнице под расписку вместе с моими документами.

Месяца за четыре перед аварией я получил квартиру — хорошую однокомнатную квартиру со всеми удобствами. Вот она, моя квартира… Обстановка со вкусом, просто и красиво. Мебели мало, но она хорошей работы.

…Рукавом пиджака я стер пыль со стола, в его полированной поверхности отразилось мое лицо, еще молодое, большие глаза.

— Хорошо ты устроился, парень! — говорю я громко. — Мебель чешская, ковер немецкий, кучеряво живешь, парень! Это ты, кажется, с берегов Аксайки? Это ты волов пас, а? Ты чистил коровник, дышал теплым запахом навоза? Ты ли это? — я говорю громко — пусть стены слышат, два месяца они меня не слышали. — Ты ли это? Нет. Это не ты. Тебе до того парнишки далеко возвращаться.

Захотелось курить. Полез в ящик письменного стола, сигареты, к счастью, нашлись. Я закурил с удовольствием и так, куря, прохаживался по пыльной комнате.

Хорошую комнату мне дали, однако. Двадцать два квадратных метра жилой площади. А тетя Галя до сих пор, конечно, на частной.

По возрасту тетя Галя давным-давно уже вышла на пенсию, но продолжает работать, ждет, что ей дадут квартиру.

— А чего, — говорит она, — чевой-то уходить, фатеру дадуть, тогда я уйду, я первая.

Давным-давно тетя Галя в списке на квартиру первая, никто этого ее первенства не оспаривает. Но все как-то случается неловко: то редакторы меняются, то председатели месткома, то квартиры выделяют слишком большие — не по чину тете Гале, то уступает она свою очередь творческим кадрам. Я тоже получил эту квартиру как «творческий кадр». А тетя Галя все на частной, она лицо сугубо нетворческое.

Жарко, я раздеваюсь до пояса. Так что же делать?

Иду к письменному столу, выдвигаю ящик, беру еще сигарету из пачки. Сигареты лежат поверх голубой папки. Я вынимаю эту папку. Папка очень пухлая, солидная, сверху наклейка: «Воспитание патриотизма у колхозного крестьянства». Это моя диссертация. Перед самой аварией я снял ее с машинки, оставалось лишь вычитать и сдать в университет на кафедру. Уже и срок моей защиты был примерно намечен, где-то в конце ноября.