Ермолова - [79]

), кажется, нет Шуберта и Шумана для пения. Я играю пока очень мало. Начинаю «убираться». Крепко, крепко целую, и Маничку. Дорка милостиво кланяется Миетке. Мама».

Даже не похоже это письмо на ее обычные письма. В одном из следующих писем дочери она вложила клочок бумаги, на котором написала: «Привези мне лавровую веточку из Крыма…» Мария Николаевна сохранила лавровую веточку. И на всю жизнь сохранила в душе память об этом лете.

На следующий год Мария Николаевна опять повезла дочь в Ялту в апреле, взяв отпуск в театре на три недели. Она поселилась с ней в гостинице «Россия». Возобновилось прерванное знакомство со Срединым. Каждый день собирались у них на «террасе», куда стекались друзья и посетители Леонида Валентиновича. Там познакомилась Мария Николаевна с М. В. Нестеровым, которого высоко ценила и любила как художника. Там же она встретилась с Горьким. Между нею и молодым писателем возникла большая симпатия. В течение трех недель Средин, Алексин, Горький, Мария Николаевна, привлекаемые друг к другу общностью духовных, литературных и общественных интересов, были неразлучны; делали далекие прогулки на лошадях; собирались на «террасе»… говорили… играли в четыре руки. Иногда вся компания приходила в гостиницу пить чай к Марии Николаевне. Постоянное общение располагало не только к серьезным и проникновенным разговорам об искусстве, о литературе, часто шутка оживляла лица этих значительных людей, встретившихся как будто на узловой станции своих путей…

Мария Николаевна как-то обратилась к Горькому за папироской. Он протянул ей свой потрепанный старый портсигар.

– Что это, Алексей Максимович, какой у вас скверный портсигар? – возмутилась Мария Николаевна.

Горький, добродушно посмеиваясь и окая, как истый волжанин, ответил ей:

– А вы подарите получше…

На другой же день Мария Николаевна пошла в магазин, выбрала хорошенький серебряный портсигар и подарила ему на память.

Есть прекрасная фотография, изображающая Марию Николаевну, Алексина, Средина, Горького. Горький сидит у ног Марии Николаевны и смотрит на нее такими глазами, что отношение его к ней ясно. Она называла его «милой, светлой личностью» и высоко ценила его дарование.

Дружба Марии Николаевны со Срединым продолжалась до его смерти, но обстоятельства трудной и сложной жизни Марии Николаевны помешали ей поддерживать ее активно. Она редко попадала в Крым, и отношения свелись к переписке. Но и десять лет спустя, в особенно горькие минуты – после смерти Ленского, тяжело отразившейся на Марии Николаевне, – она писала Средину, слабая, больная, измученная:

«У меня одна мечта – поехать весной в Ялту, забраться к вам на террасу и вместе с вами вспоминать все то хорошее, что мы пережили».

Этой мечте не удалось осуществиться… Средин умер.

Встреча с ним осталась навсегда одной из светлых страниц в жизни великой артистки.

Последние годы

Мария Николаевна больше всего на свете любила сцену. Ей она отдала всю себя, всю свою жизнь. Все остальное – отношения, события – сплеталось около сцены как творческое нарастание жизни такого исключительного человека, каким была Ермолова.

Только на сцене, кажется мне, пряча свой внутренний сокровенный облик под маски своих героинь, только живя их жизнью, передавая их переживания, обретала она гармонию с собой. Вне сцены она не имела и не находила покоя. Способность ее создавать разнообразные образы, жить их жизнью была беспредельна.

Тысячи вечеров совершалось ее перевоплощение в сценические образы, тысячи борозд проложила по ее душе артистическая жизнь.

В юности ее жизненную реальность составляли пьесы и писатели, а не та убогая обстановка, которой она жила в повседневности. В зрелом возрасте этой жизненной реальностью стало для нее творчество на сцене.

Но этот почти ежедневный отрыв от себя и сгорание на чужом костре не могли пройти бесследно. К концу жизни она утомилась безмерно.

Вопрос о новых ролях становился все острее, все мучительнее. Подсознательно ей было трудно мыслить себя в ролях старух, ей, в душе которой еще жили образы Иоанны или Сафо. И она на каждое свое выступление смотрела как на тяжелый, трудный долг. Она не отказывалась от этих ролей, но они были для нее подвигом, и притом безрадостным. И не потому, что она, как большинство актрис, жадно цеплялась за уходящую молодость, – она, как мы знаем, сама добровольно отказалась от молодых ролей, в своей строгой требовательности к совершенству творчества. Но душевно ей была чужда психология старости, и ее тяготили роли старых женщин.

Когда наступила революция, Марии Николаевне было уже 65 лет. Артистка-гражданка не могла оставаться безучастной к великой эпохе. Она собрала все силы и, несмотря на слабое здоровье и физическую усталость, без отдыха, не считаясь ни с трудными условиями транспорта, ни с неотопленными помещениями, в которых часто приходилось играть, участвовала везде, где бы ее ни просили, – в спектаклях, в концертах как в театрах, так и в клубах или летних театральных помещениях. В те годы ее заботила и волновала судьба Малого театра, занимавшего такое огромное место в ее жизни.

За несколько лет до революции Малый театр начал шататься и терять свой престиж. Лучшая часть артистов тщетно старалась поставить его на прежнюю высоту. Надо было что-то сделать, нужны были какие-то коренные реформы. Настала революция, и, казалось бы, настал момент театру, освободясь из-под ферулы «конторы», бюрократизма и произвола, найти себя. Но сразу ничего не делается, – в театре осталось много нежелательных элементов от прошлого. Разруха, явившаяся результатом мировой войны, тяжелые экономические условия, в которых находилась страна, борьба самолюбий внутри театра и борьба против Малого театра со стороны представителей «левого фронта» не могли не отразиться на его жизни.