Ермолова - [81]

После юбилея Мария Николаевна с удвоенной энергией продолжала работать, не взирая на уговоры близких беречь себя: «Разве такое теперь время, чтобы думать о себе?» – отвечала она.

В январе 1921 года Мария Николаевна заболела. Правительство и Малый театр проявили по отношению к ней самую теплую заботу. Лучшие доктора вели ее лечение. По распоряжению Наркомздрава больной были предоставлены все необходимые лекарства и способы лечения, а также особые продукты питания для поддержания ее сил. Нарком Н. А. Семашко лично приехал к ней и позаботился о том, чтобы она не терпела ни в чем недостатка. Помимо этого, лучшие профессора Москвы по собственной инициативе принимали участие в ее лечении; совершенно чужие люди буквально осаждали дом, чтобы узнать о ее здоровье, и каждый приносил ей все, что мог.

Она выздоровела, и в декабре 1921 года состоялось ее выступление в «Холопах». Это был ее последний спектакль.

Когда товарищи или близкие уговаривали ее сыграть еще что-нибудь, когда Южин просил ее сыграть роль Барабошевой в пьесе Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше», – она не отказывалась, но и не бралась за нее, откладывая решение до того времени, как «станет посильнее», а сама становилась все слабее и слабее.

Осенью 1922 года у Марин Николаевны мелькнула мысль сыграть одну пьесу, – это была последняя вещь, заинтересовавшая ее, и потому стоит о ней сказать несколько слов. Мария Николаевна получила номер французского журнала «Иллюстрация», где была напечатана пьеса Ростана-сына, написанная им для Сары Бернар.

События пьесы происходят в начале XIX века. Написана она, вероятно, под впечатлением собственных переживаний автора: это история сына знаменитого художника, которому слава его отца мешает проявить свои дарования.

В числе действующих лиц пьесы автор выводит «Славу». «Слава» – не что иное, как шедевр художника, картина, написанная на золотом фоне и изображающая прекрасную, величественную женщину, восседающую на царском престоле. В течение пьесы сперва юному сыну художника, потом – самому художнику под впечатлением пережитых волнений кажется, что Слава оживает на картине и говорит с ним. Сара Бернар в то время не могла двигаться по сцене (ей отняли ногу), и эта роль давала ей возможность, не сделав ни одного шага, проявить все, что у нее осталось: ее, как говорили, «золотой голос», ее великолепную декламацию и классическую пластику.

Пьеса написана красиво, в романтических тонах, и Мария Николаевна, которая в то время уже с трудом ходила по комнатам, увлеклась мыслью сыграть ее. Она строила планы, назначила роль юноши В. Шухминой, роль художника – А. И. Южину, рисовала нам, как устроить оживление Славы на картине, – красота, значительность и вместе полная неподвижность этой роли казались ей подходящими для выступления.

Это было последнее цветение ее творческого воображения. Она писала Южину:

«…Это очень красивая поэма в духе Альфреда Мюссе… Это единственная вещь, в которой я могла бы выступить в следующем сезоне». При этом она, которая по просьбе самого Южина могла «приказывать ему», пишет:

…Но, дорогой Александр Иванович, я никогда не скажу: «поставьте это для меня!»

Если вам это понравится, то может быть это и будет хорошо, а без вас – ни за что…»[51]

Но в будущем сезоне уже стало ясно, что ни о каком выступлении не может быть и речи, и пьесы этой она так и не сыграла.

С 1923 года начался полный отход от сцены Марии Николаевны. А с ним – и отход от жизни.

Последние годы ее протекли в полнейшей тишине. Правительство сделало все, чтобы облегчить и украсить существование своей первой Народной Артистки. Она не нуждалась ни в чем. И по поручению Наркомздрава и по собственной инициативе профессора Фельдман, Крамер, Нефедов и старейший из московских врачей – профессор Павлинов постоянно навещали ее. К. М. Павлинова связывали с Марией Николаевной горячие дружеские отношения всю жизнь. Он на несколько лет покидал Москву и, вернувшись, застал Марию Николаевну уже ослабевшей. Ему было 80 лет, но он сохранял полную ясность ума, соединенную с великолепными знаниями большого врача. С энергией и бодростью молодого человека он взял на себя общий надзор за ее состоянием. Навещал ее каждую шестидневку до самой ее смерти. Эта встреча со старым другом была одной из последних радостей Марии Николаевны.

Жизнь ее текла уединенно и тихо. Ее посещали родные и товарищи. Она особенно рада была видеть тех артисток, за которыми с самой их юности следила с интересом и симпатией: В. Н. Рыжову, Е. Д. Турчанинову, Е. Н. Музиль, К. И. Алексееву. Дорогой гостьей ее была А. А. Яблочкина. Мария Николаевна всегда прекрасно относилась к ней, ценила ее не только как артистку, но и как необычайно доброго, отзывчивого человека и безупречного товарища. Она высоко ставила ее общественную деятельность и видела в ней достойную хранительницу тех традиций, которые она унаследовала от своих славных учителей. А. А. Яблочкина была ее постоянной связью с театром, за жизнью которого Мария Николаевна с волнением следила до своих последних дней.

Большое удовольствие доставил ей приезд ее подруги А. П. Щепкиной из Ленинграда, где последняя преподавала в театральной школе искусство старинного водевиля. Она (после смерти своего второго мужа и затем смерти сына) переехала из Крыма к нам в Ленинград. К этому времени относятся письма Марии Николаевны к Александре Петровне, отрывки из которых приведу здесь. Александра Петровна, которой в то время было уже под семьдесят лет, сохраняла щепкинскую жизнеспособность и работала с увлечением, заставив молодежь полюбить свой класс. О ней с благодарностью вспоминают многие артисты Александрийского театра. Мария Николаевна восхищалась энергией своей почти ровесницы и ценила ее живой нрав и работоспособность. Она писала ей в одном из писем: