Ермолова - [78]

В то лето, о котором говорится выше, Средин с женой, сыном и дочерью проводил летние месяцы у Алексина в Олеизе. Там-то и познакомилась с ним Мария Николаевна и подпала под его обаяние. И он сам и окружение его семьи и друзей сделались для нее, как для жаждущего вода, и обвеяли ее «чарованием ума» и высоких интересов человеческого духа. Между ней и Срединым возникла дружба, о которой она сама пишет позднее, полушутя, в письме к нему из Москвы: «Я была влюблена в вас, в природу, в музыку, в вашу личность, – в вашу душу, в голос и глаза Алексина, в характер Софьи Петровны»[49].

Из небольшой дачки наверху в Олеизе на летние месяцы Мария Николаевна переехала с дочерью там же в большую дачу «Нюру», у моря, верх которой занимал Алексин. Она поселилась в нижнем этаже. Жизнь в «Нюре» проходила разнообразная и интересная. Целые дни в первом и втором этажах дачи раздавались звуки музыки. Круг знакомых Марии Николаевны расширился. По вечерам играли на скрипке, на виолончели, певцы из Большого театра пели романсы, арии… Дни Мария Николаевна проводила в обществе Средина, Алексина, Тимковского. Ежедневно читала вслух стихи, монологи, сочинения Гейне и др. По утрам гуляли, по вечерам ходили к морю.

Марии Николаевне тогда было 44 года. Лицо ее было еще прекрасно, полно жизни и необыкновенной игры мысли и духа… Она была мягко и светло настроена. Средин, молчаливый, но не замкнутый, а душевно открытый людям, в соприкосновении с этой богатой натурой оживал и душевно возрождался…

Много лет прожила Мария Николаевна, подавляя свои мысли, привыкнув «молчать, скрываться и таить» свое сокровенное «я». И вот случайная встреча с таким человеком, как Средин, всколыхнула все у нее в душе. Может быть, за долгие годы своей жизни она впервые встретила человека, сумевшего слушать ее и понимать до конца. Она отрешилась с ним от обычной сдержанности и замкнутости и, – словно «источники отпечатались» в ее душе, – она радостно делилась с ним своими мыслями и чувствовала себя свободно и легко. Быстро обнаружилось, что во многом ее вкусы, взгляды на искусство, жизненные принципы тождественны со срединскими… потому особенно легко было общение между ними, они с полуслова понимали друг друга; но в литературе у них было большое расхождение. Между ними возникали дружелюбные обсуждения несогласий, но переубедить Марию Николаевну было невозможно, и она горячо отстаивала свои взгляды (отголоски этих обсуждений ярко сказываются в письмах Марии Николаевны к Средину). Область, в которой восприятия обоих были совершенно однородны, была музыка. Он прекрасно знал классиков и новейших композиторов, был музыкален, бегло играл на рояле и, за невозможностью слушать музыку в совершенном исполнении, играл с друзьями в четыре руки; знал всегда номер и опус каждой вещи, имея перед собой в воображении каждое музыкальное произведение как реальный образ, с делением его на части, изученные им во всех деталях. Был целый ряд произведений Бетховена, Шумана, Шуберта, Мендельсона, о которых Мария Николаевна не имела понятия раньше, – они все были выписаны из Москвы, и в тихие часы дообеденного времени она со Срединым проигрывала в четыре руки то, что ему казалось самым ценным и что хотелось скорее «вручить» ей. Своим тихим голосом, не глядя на нее, он повествовал о том, что думал Бетховен, когда писал свои штрейх-трио или квартеты, он гнулся над роялем и близорукими глазами выискивал особенно замечательные места, располагая ими, как коллекционер своей богатой коллекцией. Играли час, два в день. Часто повторяли одно и то же, разучивали, потом играли набело… и видно было, что для Марии Николаевны открывался новый мир музыкальных впечатлений.

Особенные душевные свойства Средина сделали из дружбы с ним «событие» в жизни Марии Николаевны. Лучше всего это станет ясно из писем: «За последние двадцать лет я таких людей не встречала…» «Мало ли добрых людей на свете, но в вас не одна доброта, а свет, свет, свет. Я не знаю, как лучше выразиться. Вся обстановка около вас дышит чистотой, порядочностью и теплом. И недаром к вам тянет, как бабочек на огонь, людей, которые еще могут что-нибудь чувствовать…». «Да, если бы вы были в Москве, хороший бы кружок образовался около вас… И еще нет в вас вечного этого нытья, недовольства жизнью, вы с светлой улыбкой несете свой крест…» «Целое лето провести так, в вашей атмосфере, это точно очистить себя от грязи, которая наросла и прилипла годами. И потом она нарастет, но этого воспоминания уже ничто не в силах убить»[50].

В августе Мария Николаевна с дочерью, Средины и Тимковский переехали из Олеиза в Ялту и продолжали видаться ежедневно.

Уехав в Москву к открытию сезона, Мария Николаевна была полна летних впечатлений и, подводя итоги своим переживаниям, в одном из писем к Средину писала: «Я пережила еще раз мою юность…» В другом: «Я счастлива, как давно не была».

Ее письмо к дочери, после отъезда, еще хранит следы шутливости, такой необычной для нее, в нем еще вопросы и заботы о милых оставленных.

«Ах, какое несносное расстояние! Я уже послала тебе три письма, два Средину, одно Маничке с деньгами, – а ты все еще пишешь, что не получала от меня ничего. И только сегодня я узнала, что ты получила мое первое письмо. Ради бога, пиши каждый день, не оставляй, это создалось для меня необходимостью. Сначала я радовалась, что у вас такая погода, что даже ты каталась на лодке в качку. Но теперь пишешь, что холодно. Ну, да в Крыму это проходящее, а вот у нас так собачья погода. Видимся с Софьей Петровной. Напиши поподробнее о Леониде Валентиновиче… Ее все беспокоит мысль о нем». «Платье твое заказано, попрошу С. П. взять его с собой. Комната сейчас оклеивается, папа в деревне, в доме пусто. Бабушка своевольничает: ездила смотреть Ричарда. Как мы с Доркой вернулись, тотчас же приняли свои московские характеры: она на всех лает и бросается, и я немножко вроде ее. Впрочем, пока еще не очень. Мне бы очень хотелось послать что-нибудь Леониду Вал. – только не знаю, что. Спроси его как-нибудь похитрее, не хотелось бы ему иметь что-нибудь из книг, фотографий, или чего-нибудь в этом роде? У Н. И. хороший портрет Бетховена. У Ал. Ник. (Алексина. –