Ермолова - [61]

За последние годы Мария Николаевна очень привязалась к В. А. Шухминой. Это была талантливая актриса, женщина яркой и трепетной души. Она как-то заставляла таять сдержанность Марии Николаевны своей непосредственной, ласковой живостью. Она часто влетала, как ласточка, в тихие комнаты Марии Николаевны и наполняла их милым оживлением. Ей даже позволялось целовать руки Марии Николаевны и лепетать какие-то нежные глупости, причем Мария Николаевна любовно касалась ее кудрявой головки и без упрека, шутливо говорила: «Сумасшедшая…» Шухмина трагически погибла в 1925 году при крушении поезда. В то время Мария Николаевна уже слабо реагировала на внешние события, и нам удалось скрыть от нее смерть Шухминой.

Отношение Марии Николаевны к товарищам-артистам вообще было неизменно любовное, как к членам одной семьи. Не только к артистам она полна была заботы и внимания, но и ко всем, кто работал в дорогом ей Малом театре. То она беспокоилась, что суфлер Яковлев не имеет шубы, и поручала купить ему шубу, то заступалась за увольняемого по капризу начальства сторожа, что-то напутавшего с билетами на ее бенефис. «Провались мой бенефис в тартарары, если из-за него будут выгонять людей!» – пишет она Кондратьеву[32]. Она жила жизнью всего коллектива и за всех болела душой. Товарищи платили ей горячей любовью и уважением.

Как же относилась к ней дирекция императорских театров?.. Это собирательное понятие заключало в себе элементы, менявшие форму, но не изменявшие содержания… Этим содержанием было: бюрократизм, косность, пристрастие, лицеприятие, взяточничество в том или другом виде. Как много можно было бы написать о деятельности этой пресловутой дирекции, будь место! Дирекция буквально в гроб свела Ленского. Дирекция протежировала «родственникам» и ставленникам знатных мира сего, дирекция затирала способных артистов «без протекции».

Что касается Марии Николаевны, то даже в годы, когда она была уже признанной артисткой, дирекция была верна себе. Из кратких писем Марии Николаевны к «начальству» со всей ясностью раскрывается тот страдный путь, та «каторжная работа», которыми была вся деятельность этой величайшей из великих русских актрис. Пьесы в то время менялись часто, репетировали их не целый год, как зачастую теперь, а какой-нибудь месяц, так что за зимний сезон ей приходилось играть семь-восемь новых ролей, не считая старого репертуара. Выбиваясь из сил, изнемогая, Ермолова вымаливает себе «хоть один день отдыха». Москва поклоняется ей, а контора видит в ней только объект для регистрации. В то время как в Петербурге слово Савиной – закон, в Москве Ермолова после болезни упрашивает дать ей накануне «Марии Стюарт» сыграть «что-нибудь полегче» («Тещу»), скромно указывая, что пьеса имела успех и ее все хотят видеть[33]. Она умоляет пощадить ее накануне «Орлеанской девы» и не ставить сильной пьесы. Таких писем множество, и все они написаны как будто не ведущей артисткой театра, а робкой дебютанткой. Нет: за себя Ермолова не умела быть бойцом.

Достаточно ярко рисует отношение дирекции к Марии Николаевне как человеку тот факт, что в день смерти матери Марии Николаевны артистке с трудом удалось добиться отмены спектакля, но уже на следующий день ее заставили играть «Марию Стюарт».

Когда Ермоловой было около пятидесяти лет, она решила, что ей пора перестать играть роли молодых героинь. Пример почти неслыханный в летописи театра, где обыкновенно жадно цепляются за ту искусственную молодость, которую им позволяют продолжать снисходительные огни рампы… Она сообщила свое решение дирекции, причем со свойственной ей преувеличенной добросовестностью прибавила, что так как она не будет нести репертуар, то просит ей наполовину сократить жалованье.

Контора просьбу ее радостно «уважила» и, пока дело проходило все официальные инстанции, получала ассигновки на жалованье Ермоловой по старому расчету, а вручала Марии Николаевне… половину… Чисто щедринская черта чиновничьих нравов.

В 1907 году настроение, водворившееся в театре, отношение начальства, травля В. А. Нелидовым – заведующим репертуаром Малого театра, которому во многом она стояла поперек дороги, – довели Марию Николаевну до того, что она решила взять годовой отпуск. Вся Москва знала, что она уходит, знала, что тут виной не только нездоровье, но и та антихудожественная, враждебная ей атмосфера, которая окружала Марию Николаевну, и боялась, что любимая артистка навсегда покинет Малый театр, а может быть, и сцену.

С быстротой беспроволочного телеграфа разнеслась по Москве весть: 4 марта 1907 года Ермолова прощается с публикой – на год, а может быть, и больше… В этот день шла «Измена». Дирекция не разрешила официального чествования артистки: она прослужила в театре не тридцать пять лет и не сорок, а тридцать семь; на этом основании чествование было запрещено. Запрещено было и читать адреса, если таковые будут поднесены. Усилили наряд полиции в театре… Оставалось только ввести военное положение! Но ничего не помогло: в театре разразилась буря. После третьего акта поднесли Ермоловой золотой венок, а за кулисами рабочие сделали ей не менее дорогой подарок: квадрат, вырезанный из пола старой сцены Малого театра, по которому ступали еще Щепкин, Мочалов и т. д., по которому она сделала свои первые шаги в «Эмилии Галотти»… В зале публика бушевала. Слышались крики: «Не уходите!», «Вернитесь»… Ермолова была глубоко взволнована. Через неделю состоялось торжественное чествование артистки в Литературно-художественном кружке – вся общественность Москвы спешила высказать Марии Николаевне свою любовь, свой восторг. Мария Николаевна пишет об этом банкете, что она была «в таком волнении, что даже забыла спросить адреса и телеграммы». Лейтмотивом всего чествования было общее, единогласное возмущение поведением дирекции Малого театра, и в то время как приветственная телеграмма «от студентов» вызвала взрыв аплодисментов, долго не смолкавший, – телеграмма от конторы московских императорских театров была встречена свистками и шиканьем, в чем усердно принимали участие солидные профессора и общественные деятели с седыми головами.