Ермолова - [57]

Чтобы покончить с «внешним», скажу несколько слов о гриме Ермоловой. Создавая внешний облик па сцене, Мария Николаевна не прибегала к так называемому характерному гриму. Не употребляла никаких наклеек, утолщений, клала на лицо минимальное количество белил, легкий слой румян заячьей лапкой, подводила глаза и брови, – только приспособляя цвет лица к освещению рампы. В некоторых пьесах, как, например, в «Измене», она усиливала линию бровей, отчего сразу получался восточный тип. В «Звезде Севильи» она рискнула отойти от шаблона и играла испанку Эстрелью не в черном парике, а в темно-рыжем, который очень шел к красоте ее лица.

Благодаря легкому гриму всегда заметны были малейшие изменения ее лица: сменявшая бледность краска румянца, легкая «рябь», всегда служившая у нее признаком волнения. В одной из рецензий о «Федре» в исполнении Марии Николаевны встречаются строки, четко отмечающие это ее свойство: «Были минуты, когда лицо артистки покрывалось то мертвенной бледностью, то пятнами, глаза приобретали то сверхъестественный блеск, то гасли, как у человека, обессиленного страданием».

В течение всей своей жизни Мария Николаевна не меняла манеры грима, только в старости она стала усиливать тени вокруг глаз, считая, что это скрадывает проступающие морщины. Но лицо Ермоловой всегда как-то неуловимо менялось благодаря полному изменению выражения его в разных ролях. Количество белил и румян не играло тут никакой роли.

Вот все, что я могла сказать о работе Марии Николаевны. Думаю, что каждая припомнившаяся мелочь, касающаяся Ермоловой, должна быть зафиксирована теми, кто знал, как работала великая артистка. Конечно, я не сказала и сотой доли того, что можно и нужно было бы сказать о ней. Однако, как свидетельница жизни и деятельности той, которая для молодой сцены является уже только прекрасным преданием, я хочу высказать некоторые положения, с которыми, думаю, согласятся все, кто когда-либо знал Марию Николаевну, работал с ней в театре и встречался в жизни.

Она всегда ставила успех дела выше личного успеха; всегда готова была отказаться от личной выгоды в пользу общей.

Она рассматривала себя только как члена родного и любимого ею коллектива любимого и родного ей Малого театра.

Она всегда радовалась чужому успеху и, наоборот, огорчалась неудачей товарищей.

Она обо многом молчала, но никогда не лгала. Была вполне искренна, когда хвалила, но если ей что-либо не нравилось, не кривила душой и смело выражала это.

Она была благородна в поступках, словах и мыслях.

Она никогда не говорила громких слов, но заменяла их делом.

Она была чужда тени самолюбования и по отношению к себе была строгим, даже преувеличенно строгим критиком.

Она всю жизнь без остатка отдала сцене.

Она любила искусство больше самой себя.

Отношение к товарищам

Я уже говорила о тех трудных и тяжелых годах, которыми были для Ермоловой первые сезоны после ее дебюта. Вопреки советам и настояниям прессы, вопреки требованиям публики, дирекция – это «великое безликое» – не только не берегла, не растила доставшегося ей сокровища, наоборот – всячески тормозила продвижение вперед молодой артистки. Существует карикатура тех времен – она была помещена в «Будильнике»: величественная юная фигура артистки пробует проникнуть в двери сцены Малого театра, а соперницу не пускают, навалившись на дверь, все актрисы с Г. Н. Федотовой во главе.

Вполне понятно, что, когда шестнадцатилетняя Ермолова продебютировала с таким неожиданным успехом, в театре поняли, что она для многих может оказаться конкуренткой. И долго Ермоловой приходилось играть бесцветные, бледные роли.

Случайность – опять болезнь Федотовой, на этот раз серьезная, – помогла ей. На Федотовой в ту пору лежал репертуар, и она по праву была любимицей московской публики. Болезнь ее «сразу остановила театральную машину, из которой вынули главное колесо», по выражению Н. Е. Эфроса. Пришлось поделить ее роли между другими актрисами, и Ермоловой выдалась возможность сыграть «Грозу». С этого момента начался некоторый перелом: дирекции волей-неволей приходилось выпускать Ермолову в серьезных ролях. Наконец настал день «Овечьего источника», и талант взял свое. Ермолова получила общее признание как трагическая актриса. Федотова плохо мирилась с этим. Ни для кого в театре не были тайной ее дипломатические «болезни», тот кашель, услыхав который режиссер Черневский хватался за седые волосы, зная, что это обозначает перемену репертуара: снимались пьесы, в которых у Марии Николаевны была более выгодная роль. Но Ермолова, беспристрастная во всем, высоко ценила и талант, и ум Федотовой, и ее искреннюю любовь к театру и не ставила ей в вину ее отношения к себе. Она понимала, что пламя честолюбия часто может пылать в больших людях, хотя в ней самой оно и отсутствовало. И когда Федотова тяжело заболела, Мария Николаевна ясно осознала, что значит для энергичной, властной натуры вынужденное бездействие, удаление от сцены, бывшей главным смыслом ее жизни… И первая, без приглашений, без просьб, отступив от своей сдержанной манеры, стала навещать ее и осыпать знаками внимания. Не было того, чего бы она не сделала для нее. Болезнь Федотовой, к сожалению, не поддавалась лечению (уродующий ревматизм), и эта женщина с ее огромным темпераментом, жаждой творчества и ясной головой, лишившись возможности ходить, очутилась в не старом еще возрасте прикованной к постели. Самой теплой нежностью, заботами и вниманием окружила Мария Николаевна больную артистку. И та постепенно прониклась сознанием любви и доброты Марии Николаевны и отдала ей свою привязанность. Верно, немало передумала она, беспомощно сидя в своем кресле и получая от бывшей соперницы ласковые письма, цветы или фрукты. Недаром она до последней минуты хранила около себя в шкатулке одно из писем Марии Николаевны и часто читала его вслух, вглядываясь в лицо собеседника своими прекрасными глазами и говоря: «Ведь вот, рассказывали, что мы не были дружны с Марией Николаевной, – а видите, что она пишет мне…»