Ермолова - [55]

– Сашенька, что там такое?.. Уж не пожар ли?..

А Щепкина и Макшеев, поняв, что это была не смерть, а только вдохновенная игра, со слезами могли только повторять:

– Какой там пожар – да это вы, вы!

Суворин на экземпляре «Татьяны Репиной», поднесенном им Марии Николаевне, вспоминает этот эпизод:

«Помните, когда на репетиции я вам сказал, что вы последнюю сцену играете слишком нежно, что это противоречит словам Репиной, когда она говорит о действительной смерти актрисы на сцене. Вы мне сказали с довольно злым выражением в лице: «А вы хотите, чтобы я по-настоящему умирала, извольте!» В первое представление я следил за вашей игрой в этом акте, стоя в глубине ложи. Вы становитесь нервнее и нервнее. Искренно-страдальческие ноты вырывались из вашей груди. Ни признака декламации. Какой-то неровный, то сильный, то тихий бред. Уже перед выходом Сабинина ужас захватывал меня и жалость. В зрительной зале слышались подавляемые всхлипывания и тихий шум передвигаемых кресел. Вы падаете в изнеможении от страданий на кушетку. Входит Сабинин (Южин) и верно, в тон, берет ваши ноты: «Бог с вами!.. Встаньте, встаньте!» На лице и в голосе необыкновенное усилие казаться спокойной. Но боль берет верх над волей: «Уйдите! Будьте вы прокляты!» Вы вскакиваете, чтобы убежать, лезть на стену от страданий. Во всей фигуре, в поднятых кверху руках, в надрывающих душу звуках голоса столько борьбы со смертью, столько захватывающего трагизма, что зрительная зала замерла от ужаса и от жалости. Несколько человек бросились к вам, старались удержать – вы бились в их руках в конвульсиях, и стонущую, поднятую на руках, вас переносят на кресла. Публика не выдержала! Произошло почти единственное в театральных летописях: зрительный зал обратился в сцену, а сцена в зрительный зал. Раздались истерические рыдания и крики в ложах и партере; партер обернулся лицом назад; выходили мужчины и женщины из партера и лож. Актеры остановились. Я видел только испуганных актеров и недоумевающих на сцене, видел, как вы поднялись с кресла и упали среди невообразимого шума, слез и рыданий публики. Я бросился на сцену и целовал ваши холодные, как лед, руки. Еще со слезами в горле, в сильном еще возбуждении, вы сказали мне: «Ну, довольны?» – «Это ужасно, так нельзя, но это бесподобно, совершенно!» Что-то вроде этого я говорил. Месяца два спустя, у Л. Н. Толстого, его старый знакомый завел при мне разговор о «Татьяне Репиной». Я передал Толстому то, что происходило во время первого представления, и те упреки вам, которые выражали некоторые, что это, мол, не искусство! – «Почему же не искусство? – сказал Л. Н. – Чем сильнее и правдивее высказывания, тем лучше. Что они там толкуют об искусстве!..» Знакомый его сказал: «Интерес, возбуждаемый последним актом, решительно меняет комедию. Все ждут, как будет умирать Ермолова». Буренин правильно сказал, что если бы Сара Бернар сделала что-нибудь подобное, то весь мир об этом кричал бы. По поводу этих строк я и решился набросать на этом экземпляре все это и просить вас принять его на добрую память об авторе этой пьесы».

Передала ли Мария Николаевна свое изумительное искусство, свой богатый сценический опыт молодежи? На этот вопрос приходится ответить отрицательно. Несмотря на свое горячее, любовное отношение к молодежи, она учеников не имела. Она следила за молодыми дарованиями с огромным интересом, высказывала им свое одобрение не скупясь. Я вспоминаю, как она приветствовала первые шаги юного П. М. Садовского еще в «Зимней сказке», как отмечала подкупающую искренность А. А. Остужева, благодаря которой, говорила она, ей было особенно легко играть с ним «Без вины виноватые», как по выходе М. Ф. Ленина из школы, когда ему не давали хода, возмущалась: «Что же это такое? У них молодой, талантливый – а сидит без дела…», радовалась его успеху в «Измене». И как впоследствии торжествовала, что угадала значение этих артистов! Старалась занимать в пьесах, которые играла, В. Н. Рыжову, в настоящее время народную артистку СССР, и Е. Н. Музиль, когда они были начинающими дебютантками. Любила их не только потому, что они были дочерьми Н. И. Музиля, оставшимися для нее до последних лет дорогими Варей и Лелей, но и потому, что видела их дарования. Когда она замечала в молодых артистах хоть искру таланта, – она искренно радовалась, так страстно ей хотелось, чтобы после старших артистов осталась настоящая «молодая смена» и украшала ее родной театр. В позднейшие годы, когда она отказалась от таких ролей, как Иоанна д’Арк, Мария Стюарт и другие, – она, смотря на исполнение этих ролей молодыми артистками, восхищалась, восклицая: «Да я бы никогда так не сыграла!» или: «Разве у меня были такие глаза?» И не понимала, зачем они приходили к ней и просили «научить, как надо играть». Она не могла, как она говорила, «рассказать, как надо играть: могла только показать». И когда она «показывала», становилось ясно, что так сыграть могла одна Ермолова. Эта невозможность открыть тайну своего творчества – в глубине души составляла для нее страдание… Но этой невозможностью и объясняется то, что у Ермоловой не было не только учеников, но не было и подражательниц, которые являлись у Савиной, Комиссаржевской и других артисток.