Еретическое путешествие к точке невозврата - [139]

— Нет, в Рим мы не поедем, — покачал головой Вольфгер, — ещё посчитают нас еретиками и на костёр отправят! Я, конечно, не Ян Гус, да и ты тоже, но гореть у столба мне что-то неохота. А Лютер… Знаешь, мне кажется он смертельно боится.

— Лютер, боится? Чего?

— Ну, подумай сам: простой монах из крестьян, человек, которого никто не знал, взял и написал свои тезисы против индульгенции. Сначала, как я понимаю, он рассчитывал на обычный теологический диспут, которых в церковном мире ежегодно бывают десятки, если не сотни. О них никто не знает, кроме их участников, они как разгораются, так и гаснут. Вот и в Риме подумали, что имеют дело с обычным полоумным монахом, одуревшим от воздержания, постов и чтения сочинений отцов церкви. А получилось так, что эти тезисы подняли на дыбы всю страну. Жалкий ручеёк неожиданно разбух и превратился в мощный поток, сносящий на своём пути берега, мосты и плотины. В одночасье рухнуло здание католической церкви, которое создавалось веками. Лютер рассчитывал, что на смену одному порядку, по его мнению, неправильному, придёт другой порядок, правильный, честный, такой, как заповедано в Евангелии. А что вышло? Бунт и война. Лютер полагал, что реформация церкви пойдёт под управлением императора и курфюрстов, князей и землевладельцев. А вместо этого крестьяне стали жечь монастыри, убивать монахов и своих господ.

Мы разгромили только одну банду анабаптистов, но, похоже, в стране их сотни, а что начнётся весной, когда сойдёт снег и просохнут дороги, я и подумать боюсь. Иегуда бен Цви был прав: грядёт война всех против всех, то есть самая страшная, кровавая и беспощадная война, в которой брат пойдёт на брата, а отец на сына. И Лютер винит в этом себя и свои трактаты. А тут ещё мы с вестями о грядущем конце света. А что если действительно светопреставление кара за Реформацию?! Не знаю, как Лютер выносит на душе этакую тяжесть.

— Понимаю, — вздохнул отец Иона.

Он нашарил на полу Библию и прочитал:

И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время.

И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своём.

И сказал господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю; ибо я раскаялся, что создал их

Ной же обрёл благодать пред очами Господа.[89]

Отец Иона замолчал, молчал и Вольфгер, поражённый мрачной красотой и величием древних слов.

— Где же нам найти воистину праведного? — наконец спросил монах, — а, Вольфгер? Может быть, ему, а не богословам и князьям церкви откроется истина?

— Не надо искать истинно праведного, — тихо сказал барон.

— Не надо? Почему?

— Потому что истинно праведный и так среди нас, — убеждённо ответил Вольфгер

— Что ты такое говоришь, сын мой?! Остерегись богохульствовать! — повысил голос отец Иона. — Кто же он, по-твоему?

— Ты.

— Я? Да ты что?!! — почти закричал монах, привставая с кресла.

— Тихо, тихо, не волнуйся ты так, — сказал Вольфгер, усаживая старика обратно в кресло и укрывая сползшей с колен медвежьей шкурой. — Ну, посуди сам: кто шёл к людям с верой и молитвой, облегчая их горести, исцеляя и успокаивая? Ты? Ты. Кто чувствовал в храме Божью Благодать? Ты? Ты. Сколько людей мы ни спрашивали, никто, слышишь, никто, кроме тебя — от кардинала и доктора теологии до простого приходского священника — не чувствовал снисхождения на них Божьей Благодати. А ты чувствовал. Да и поход наш состоялся по твоему слову. И вовсе не потому, что именно ты так уж боишься страшного суда. Ты больше не можешь помогать людям, крестьянам, живущим близ замка, вот что тебя по-настоящему страшит. Всем наплевать, а ты, уже немолодой человек, ринулся в странствие. Так кто воистину свят?

— Ты и взаправду так думаешь, сынок? — дрожащим голосом спросил монах.

— Конечно, а разве я тебе когда-нибудь лгал? — твёрдо глядя старику в глаза, сказал Вольфгер.

— Благослови тебя Господь, — выдохнул монах, смахнув набежавшую старческую слезу. — Но на самом-то деле ты заблуждаешься: я всего лишь недостойный и грешный человек, никакой святости во мне нет и в помине. Дай-ка мне руку…

Вольфгер осторожно вложил ладонь в руку своего старого учителя, безвольно лежащую поверх шкуры, и почувствовал слабое пожатие.

— А теперь иди, — сказал отец Иона, — мне, пожалуй, будет над чем подумать. Приходи завтра, только не с самого утра, а то я что-то полюбил долго спать. Да, знаешь что? Скажи, чтобы подогрели для меня кувшинчик хорошего красного вина. Оказывается, я не пил вина с того момента, как меня ранили. Представляешь, Вольфгер?! Две недели без вина!

— Слава Иисусу! — облегчённо сказал барон, — теперь-то я точно знаю: ты идёшь на поправку! Я, пожалуй, попрошу, чтобы с вином тебе принесли свежего хлеба и ломоть ветчины, а?

Отец Иона улыбнулся и кивнул.

* * *

— Вольфгер, можно к тебе? — в комнату заглянул улыбающийся гном.

— Входи, Рупрехт, что-то тебя давно не было видно. Где пропадал? Небось, со Штюбнером в кости играл на его кандалы?

— С кем? — удивился гном, — А-а-а, с этим… Нет, конечно. Я тут… Э-э-э… Ну, в общем…