Комендант был занят очень важным и интересным делом: бросал метательные ножи в грубо размалёванную деревянную куклу в рост человека, стоявшую в углу комнаты. Судя по тому, что стена за болваном была изрядно выщерблена, получалось у него неважно.
Берлепш оглянулся на звук открываемой двери:
— А, ваша милость! Прошу, прошу! Я вот тут, ну, это… упражняюсь. Не желаете ли попробовать?
— Пожалуй, — сказал Вольфгер.
Комендант уступил ему место у столика, на котором лежали метательные ножи. Вольфгер взял один и взвесил на ладони. Нож был неудобным: слишком большой, с перетяжелённой рукоятью. Но делать было нечего. Барон пристроил нож на ладони, несколько раз качнул рукой для пробы и затем, вспомнив уроки старого десятника, который много лет назад учил его обращаться с метательными ножами, швырнул его в манекен. Раздался короткий сухой удар, и нож вонзился в деревянное горло.
— Ого, да вы, ну, значит, это, мастер! — с уважением сказал комендант. Он попытался выдернуть нож, но тот засел глубоко. Берлепш с некоторым трудом всё-таки выдернул его и осмотрел лезвие, не осталось ли на нём зазубрин.
— Говорят, умением метать ножи славятся сарацины, у неверного учились, господин барон?
Вольфгер рассмеялся:
— Видели бы вы этого сарацина: старый пьянчуга-десятник с красным носом и трясущимися руками. Я выставлял ему бочонок крепкого пива, и он за пару колоколов опустошал его. Но, странное дело, когда старый десятник брал в руки метательный нож, кинжал или меч, да вообще любое оружие, дрожь, как по волшебству, пропадала. Мне удавалось выиграть у него в лучшем случае одну схватку из пяти. Даже не знаю, что бы он сделал со мной в свои лучшие годы, если бы нас свёл бой. Кстати, сарацин я видел только на картинках.
— А что стало с этим десятником? — заинтересованно спросил комендант, — я бы взял его в замковую стражу, учить моих дуболомов.
— Не получится. Старик умер смертью истинного пьянчуги: зимой, выйдя из кабака, прилёг под кустом и заснул. Нашли его только утром, да и то случайно — споткнулись о его труп, который совсем замело снегом…
Берлепш перекрестился:
— Н-да, спаси Господь нас от такой смерти… А у меня для вас новость!
— Гонец прибыл? — быстро спросил Вольфгер, — откуда? Из Дрездена или Виттенберга?
— Из Виттенберга. Утром ворота открыли, а он уже ждёт… Вот грамота от советника Спалатина, капеллан мне её уже прочитал, сам-то я, ну, значит, это… слаб в грамоте.
«…а посему, учитывая тяжесть преступлений, совершённых Штюбнером и его богопротивным ковеном,[91] властью, препоручённой мне его королевским высочеством курфюрстом, определяю помянутого Штюбнера подвергнуть казни максимально суровой, коя будет возможна, а прочих повесить. Казнь Штюбнера должна совершиться на глазах разбойников, в замке. О казни разбойников жителей Айзенаха не оповещать, посторонних лиц на казнь не допускать».
— В замке есть палач? — спросил Вольфгер.
— Нет, — ответил Берлепш, — зачем он нам? Для того чтобы вздёрнуть вора или нищеброда, много умения не надо, а других преступников у нас не бывает. Я велел прийти городскому палачу, наверное, он уже ждёт.
Комендант постучал рукоятью метательного ножа по шлему, лежавшему на столе, и, не дождавшись ответа, заревел:
— Ганс! Ганс, дубина стоеросовая, ты что, не слышишь? Я же тебя зову!!!
Наконец в дверь заглянул стражник:
— Звали, господин комендант?
— Нет, хорал сочиняю!!! — ощерился на него комендант, — сколько можно орать?!!
— Дык я это…
— Что это, ну что?!
— Извиняюсь, за нуждой ходил…
— Тьфу! Ладно… Палач пришёл?
— А как же… Давно вас дожидается.
— Чтоб ты пропал! Не меня, идиотина, накаркаешь ещё! Почему сразу не доложил?
— Дык я это…
— Позови палача и убирайся с глаз моих, чтоб не видел!
Стражник, видимо, давно привыкший к манере коменданта выражать свои мысли, радостно осклабился, кивнул и исчез.
В комнату вошёл лысоватый человек лет пятидесяти, плотного телосложения, одетый добротно, но неброско, по виду — преуспевающий купец.
— Моё почтение, господин комендант, чем могу служить? — поклонился палач.
Увидев Вольфгера, стоявшего в стороне, он отвесил вежливый поклон и ему:
— Ваша милость…
Вольфгер в ответ небрежно кивнул.
— Вот что, Людвиг, — сказал комендант, — ну, значит, это, дельце есть по твоей части. У меня тут три преступника образовались, надо их того…
— Не извольте беспокоиться, господин комендант, всё сделаем в лучшем виде и по самой умеренной цене, — спокойно ответил палач. — Род казни? Топор? Виселица?
— Двое — мелкая сошка, этих надо просто вздёрнуть, — стал объяснять комендант, — а вот третий — главарь банды, с ним придётся повозиться. Оттуда (Берлепш с важным видом ткнул пальцем в потолок) пришёл приказ казнить его, ну, это, сурово. Что присоветуешь, Людвиг?
Палач пожал плечами:
— Да как обычно… Позвольте предварительно узнать, казнимый — мужчина?
— Мужчина, — кивнул комендант, — а какая тебе разница?
— Так если мужчина, значит, сначала его надо будет оскопить, — невозмутимо пояснил Людвиг, — а уж потом — колесование и сдирание кожи заживо. Ежели это была бы женщина, тогда, значит, сначала отрезание грудей…
— А он, ну, это, не помрёт после оскопления? — с сомнением спросил комендант.
