Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.) - [9]

Учёный первым постарался уловить внутренний механизм политических потрясений, к рассмотрению которых его предшественники подходили прежде всего с их внешней стороны. К сожалению, он не стал развивать далее собственные подходы; его литературное мастерство и талант рассказчика способствовали закреплению сложившихся штампов известных событий, некритически воспроизведённых в «Курсе русской истории», вроде описания предсмертной попытки Петра написать имя наследника или характеристики «иноземного ига» при Анне Иоанновне, когда «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка», и вызвали жестокие казни, «шпионство» и упадок «народного хозяйства».[91]

О социальных последствиях «эпохи дворцовых переворотов» писали и ученики Ключевского в условиях начала XX века, когда обсуждение проблем государственного устройства страны полуторавековой давности становилось весьма злободневным. М. М. Богословский и П. Н. Милюков, в отличие от своего учителя, видели в событиях 1730 г. не только конфликт «органов правительства между собою за распределение власти», но и борьбу за конституцию, отвечавшую «интересам всего общества». Но, считали они, «конституционалисты» и «верховники» не сумели договориться и страна «пошла далеко не тем путем, о котором мечтали руководители движения 1730 г.».[92]

Позиция С. Ф. Платонова и другого ученика Ключевского, М. К. Любавского, была более традиционной. Для них 1725–1762 гг. оставались «тёмным периодом» нашей истории; в действиях сторонников Петра II в 1725 г. и «верховников» 1730 г. они видели преимущественно «реакционные стремления к старым московским порядкам» и попытки установить «аристократическое правление», а в событиях 1741 г. — свержение ненавистного «немецкого режима» русской гвардией, отражавшей интересы дворянского класса.[93]

Наметившееся на рубеже XIX–XX вв. обсуждение проблемы и её распространение «вширь» — в сферу изучения повседневной работы государственного аппарата — не получило продолжения. В советское время наступил длительный перерыв в изучении политического механизма российской государственности — в значительной степени благодаря смене приоритетных направлений исторических исследований. Лишь в начале 1920-х гг. «по инерции» вышло несколько работ, посвящённых отдельным событиям политической борьбы послепетровской эпохи.[94]

Предпринятая М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию вульгарно-материалистической концепции. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[95] Затем в исторической литературе прочно утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой». Пафос ленинской речи на II Всероссийском съезде профсоюзов в январе 1919 г. был направлен на решение грандиозной задачи социального переворота: дать «всем трудящимся возможность легко приспособиться к делу управления государством и созданию государственного распорядка» и заменить в этой сфере «всех имущих, всех собственников».[96]

С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели никакого значения и тем более не заслуживали изучения. Неудивительно, что в учебниках и обобщающих трудах по отечественной истории 1930–1970-х гг. на первый план выдвигались социально-экономическая сфера исторического процесса и классовая борьба как «двигатель общественного развития». В политической же сфере преимущество отдавалось освещению петровских преобразований и их роли в преодолении отсталости России. Возможно, как раз поэтому все проявления оппозиции этим реформам воспринимались как однозначно реакционные попытки реставрации допетровских порядков. В итоге произошло своеобразное возрождение «охранительной» оценки действий противников воцарения Екатерины I в 1725 г. и «верховников» в 1730 г. как попыток установления правления старинных боярских родов. Предельно негативно оценивалась и «бироновщина», представлявшаяся «кровавым правлением шайки иноземных угнетателей».[97]

Что же касается собственно дворцовых переворотов, то в учебной литературе утвердилась пренебрежительная оценка этого явления как «борьбы придворных аристократических группировок за власть, за право безнаказанно расхищать казну и грабить государство».[98] Изучение их заменялось фразами об «альковных переворотах», совершаемых без всякого участия народа. Альтернативой формулировкам учебников стали лишь романы В. Пикуля с принципиально упрощённым до уровня анекдота восприятием прошлого, но зато выдержанные в патриотическом духе.[99]

Незамеченными на фоне утвердившихся оценок проходили немногие работы, посвящённые послепетровской эпохе и её драматическим коллизиям.[100] Так, Г. А. Некрасов пришёл к выводу, что, несмотря на некоторые колебания, во внешней политике страны в 1725–1740 гг. сохранялась «преемственность петровской традиции», а сама эта политика была вполне прагматичной и последовательной в достижении поставленных целей: укрепления завоеванного положения на Балтике, усиления своего влияния в Речи Посполитой и борьбе с Турцией за выход к Чёрному морю. Е. И. Индова сумела на материалах дворцового архива показать, как конфискации и раздачи дворцовых земель совпадали с очередными переворотами.