Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.) - [11]

Указанные работы представляют целое направление в освещении русской истории XVIII столетия, которое можно назвать преимущественно историко-биографическим. С начала 1990-х гг. появились перепечатки дореволюционных работ.[111] Был опубликован в двух вариантах труд барона М. А. Корфа и В. В. Стасова о «брауншвейгском семействе».[112] В изобилии стали выходить статьи и книги, посвященные династии Романовых, в том числе о её представителях, правивших в XVIII в.[113]

В том же ключе написана обобщающая работа Н. И. Павленко о послепетровской эпохе, состоящая из очерков и портретов её крупнейших деятелей. Книга как бы суммирует накопленные в литературе сведения и представления о дворцовых переворотах и их участниках. Оценки же автора носят довольно общий характер — например, выводы, что «три силы управляли государством российским… бюрократия, фавориты, вельможи», что «сила торжествовала над правом» или что гвардейские полки при Петре и его ближайших преемниках «представляли собой однородную силу с группировками, боровшимися за власть». Исследователь не ставил своей задачей подробный анализ развития форм политической борьбы.[114] Новацией можно, пожалуй, считать его предложение (в последнем учебнике для вузов) переименовать «бироновщину» в «остермановщину», под которой понимается уже весь период 1725–1741 гг.[115]

Другое выделившееся в 90-е гг. прошлого века направление в науке рассматривает политическую историю на ином уровне, с применением новых подходов, которые М. М. Кром определил как «политическую антропологию», включая в эти рамки «культурные механизмы» функционирования власти, представления о ней в обществе, анализ государственной символики, изучение патронатно-клиентарных отношений и других форм политического поведения.[116] Работы такого плана представляют собой исследования символики царских коронационных торжеств XVIII–XIX вв., народных представлений о царской власти в XVII столетии, опыты объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма или нюансов психологии дворянства и городских слоёв.[117]

Предпринимаются попытки проследить процесс формирования российской политической элиты, в которых авторы пока опираются на сложившиеся в дореволюционной историографии положения: например, политическая борьба в 1725–1762 гг. объясняется противостоянием «старомосковской аристократии» и «новой дворянской элиты».[118] Однако единственная монография, посвящённая развитию патронажно-клиентских отношений в правящей среде России, охватывает слишком большой период и потому не выделяет конкретной специфики исследуемого нами этапа.[119]

В более традиционной области изучения политических институтов важные замечания о политических событиях послепетровского времени содержатся в статье Д. Н. Шанского. Автор обратил внимание на стабильность высших советов при особе монарха, являвшихся, таким образом, специфическим и необходимым «институтом русского абсолютизма» в условиях незрелости и ненадёжности государственного аппарата и вовсе не стремившихся к установлению олигархического режима.[120] В. П. Наумов исследовал механизм работы и принятия решений елизаветинской Конференции при высочайшем дворе и Императорского совета Петра III.[121] М. В. Кричевцев рассмотрел роль Кабинета — личной канцелярии монарха — в структуре государственных органов при Елизавете и Петре III.[122]

В монографии Н. Н. Петрухинцева исследуется такой важнейший для состояния империи сюжет, как военная политика, и в связи с этим — борьба группировок при дворе Анны Иоанновны в 1730–1732 гг.[123]

Работы Ю. Н. Смирнова и Е. М. Болтуновой посвящены специфической роли российской гвардии как особой корпорации и чрезвычайного «административного ресурса» петровских преобразований. Сохранившаяся и в послепетровское время практика участия гвардейцев в делах управления и назначений их на важнейшие государственные посты в сочетании с культом «сильного и доброго» императора-отца формировала особую гвардейскую психологию и сознание своего права вмешиваться в решение династических проблем. Ю. Н. Смирнов показал определённую эволюцию этого вмешательства — от выступления в качестве «орудия» придворных группировок до солдатского «мятежа», — правда, не подтверждая свои выводы ссылками на документальный материал.[124] Я. А. Гордин склонен несколько преувеличивать политическое значение гвардии, полагая, что её полки после смерти Петра I превратились в своеобразный «парламент», т. е. заняли место, «которое осталось вакантным после упразднения Земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол».[125]

Появились и попытки объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма в России — «регулятора различных сфер социальных отношений» или, наоборот, «негативного фактора в кризисных ситуациях». Предлагается и классификация фаворитов — хотя и незатейливая — по принципу «любимец» или «государственный служащий».[126] Пожалуй, только Н. Ю. Болотина оценила фаворитизм не в плане характеристики морального облика «верхов», а с точки зрения функции — как «дублирующую систему» исполнения указаний монарха.