Эпоха добродетелей. После советской морали - [62]

Так появился длинный ряд произведений в жанре фантастики и фэнтези, герои которых попадали в прошлое (не обязательно российское) или вовсе в иные миры. Они неизменно достигали успеха, действуя где силой, где головой, но практически всегда пользуясь «форой», вытекавшей из их знаний истории, науки и техники, экономики и управленческих технологий и пр. Попаданец почти всегда мыслит себя как прогрессора (модернизатора), а значит, и предпринимателя, и торговца – как рыцаря и буржуа одновременно. Изрядная часть наших современников не хочет или не может быть в современной России предпринимателями, а для рыцарства циничная элитарная политика двойных стандартов как-то совсем непригодна. (Последних рыцарей перебили в Донбассе.) Но это не значит, что сам синтез рыцарских ценностей с предпринимательской жилкой, характерный для авантюрного предпринимательства, утратил привлекательность. Попаданец, особенно в наши Средние века, в фэнтезийные миры, в миры, отставшие в техническом развитии и т. д., часто является одновременно аристократом (или достигает аналогичного положения) и предпринимателем. Именно при таком сочетании социальных (сословных) ролей он может позволить развернуться своим талантам. И, разумеется, едва ли не первым делом попаданец начинает создавать вокруг себя сообщество верных людей и друзей. Как в нашем, так и в ином мире он не может верить никому, кроме узкого круга; что поделать – в одном случае он имеет дело с демодернизированным постсоветским обществом, в другом – и вовсе с домодерным. Можно сказать, что в условиях специфического российского капитализма попаданческая фантастика демонстрирует уже отрефлексированный сплав позднесоветской этики добродетели с установками авантюрного предпринимательства. Наш современник не отказался ни от идеи творческой самореализации, ни от идей дружбы, верности, чести… но он близок к пониманию того, что все эти ценности могут быть реализованы в полной мере только в результате фантастического стечения обстоятельств. Современная попаданческая литература, таким образом, обнажает утопичность упований этих героических торгашей (или торгашеских героев): они могут заставить прогнуться под себя лишь воображаемые миры, но не окружающий их реальный.

1990-Е: МОРАЛЬНАЯ НЕ-КАТАСТРОФА?

Пытаясь описать суть произошедшего с российским обществом после перестройки, Ж. Тощенко ввел понятие «травмы», поскольку ей не находилось удовлетворительного объяснения в категориях «революции» или «эволюции»269. Эта метафора в значительной степени плодотворна. Действительно, моральную трансформацию постсоветского общества трудно описывать в категориях революции и эволюции, поскольку тридцать лет спустя мы не обнаруживаем ни признаков резкого морального перехода с формированием принципиально новой общественной морали, ни ее «эволюции» в смысле поступательного «прогрессивного развития». Но мы не можем отрицать ситуации слома в том смысле, что определенная часть советской морали была отброшена, в то время как другая стала, собственно, той своеобразной моральной «культей» – признаком имевшей место «травмы». Однако, если продолжать мыслить метафорически, может быть еще точнее будет сказать, что произошло нечто вроде отбрасывания головастиком своего хвоста, в результате чего окончательно оформилось общество с другой (но не обязательно содержательно новой) моралью, зревшее в недрах общества советского.

Когда приоритеты, которые ставил перед людьми общественный строй, изменились, это не означало для советских людей полного морального краха. Социализм сменился капитализмом? Но и без того во многих чертах советское общество больше напоминало буржуазное, чем социалистическое, поскольку хотя «в условиях советского периода буржуазность не проявлялась, так сказать, в ее чистых формах», а советская идеология и социалистическая фразеология осуждали и тормозили буржуазные, мещанские интенции в официальной жизни, «в реальной жизни эти последние, конечно же, доминировали»270. По мере того как снижалась значимость высшего слоя советских ценностей, укреплялся потребительский дискурс, росла часто болезненная чувствительность к материальному измерению жизни, к неравенству в потреблении, в доступе к дефициту. Совершалось обратное движение от всеобщего квазиаристократизма даже не к буржуазности, а к расслоению на новые протосословия на основании профессионального, корпоративного и административного доступа к ресурсам. Собственно, расширение и институционализация теневых схем обмена этими ресурсами внутри номенклатуры и ресурсных ремесел (фарцовщики, спекулянты, деятели культуры, заведующие магазинами и базами потребительских товаров) создали те активные меньшинства, которые в дальнейшем стали средой зарождения новых элит.

Что же произошло в 1990-х? Уместно рассматривать ситуацию в области общественной морали 1990-х годов как следствие временного доминирования этики добродетели, как результат реактуализации тех ценностей, добродетелей, личностных образцов, которые в целостной структуре советской морали играли подчиненную роль. Именно их наличие, с одной стороны, не сделало моральную катастрофу настолько тотальной, как многим казалось в 1990-х годах, а с другой – обеспечило моральную преемственность между прошлым и будущим и даже моральную приемлемость