Эпоха добродетелей. После советской морали - [63]
Хотя в процессе реформ общество оказалось дезинтегрировано, распались советские коллективы, существенно понизился уровень взаимного доверия и доверия к государственным и социальным институтам272, распад все-таки не дошел до полной атомизации и индивидуализации. Конечно, в определенной оптике все выглядело ужасно: «В 90-е годы общественную атмосферу определяли культ физической и материальной силы, поддерживавшие одна другую, требовавшие хитрости, коварства, цинизма. В общественной жизни восторжествовал эгоизм и асоциальность. Кажется, совершенно утратили свое значение понятия „нравственной силы“ (напротив, утвердилась демонстративная безнравственность; из обихода, языка практически исчезли определения стыда, порока, не говоря уже о грехе), идеи самоценности человека (вне богатства и внешней силы), милосердия (отношения к „убогим“ определяет презрение в языческом смысле слова, а не призрение – забота в христианском»273. В реальности же остались друзья и однокашники, сослуживцы и соратники по горячим точкам, семьи и иные малые сообщества. Последние скреплялись узами взаимной верности, главными для этики добродетели, которая оправдывала борьбу за свое и за своих, взывая к лучшим сторонам человека, апеллируя к героическим ценностям. В конечном счете дело выглядит так, будто наличие унаследованных от советского времени высоких моральных ценностей не только не препятствовало в ряде случаев участию в «великой криминальной революции», но чуть ли не побуждало к нему. В конце концов, трудно отрицать наличие определенного сходства между рядом советских героических добродетелей и отчасти «аристократической» бандитской этикой: обеим свойственны постоянные апелляции к чести, жизнь ценится относительно низко при высокой оценке готовности ею рискнуть, высоко оцениваются сила и готовность к смерти274. Участникам различных преступных или околокриминальных группировок, в сущности, требовались те же моральные качества, что и кумирам миллионов советских мальчишек, восхищавшихся мушкетерами, пиратами, благородными разбойниками, авантюристами, бунтовщиками, революционерами и прочими подобными героями классической литературы и фольклора. Поэтому симптоматично, что в восприятии потребителя литературной, песенной и телепродукции 1990-х годов персонаж криминального мира зачастую приобретал «черты справедливого, не вызывающего осуждения „притягательного беспредельщика“ со строгими моральными принципами, которые он вынужден переступить. Он попадает в „авторитеты“ либо по собственной слабости, либо из желания мести за пережитые страдания, однако, как правило, никогда не показан закоренелым негодяем и вызывает явную симпатию»275.
В другом не менее показательном случае то, что считается социальным злом, также вырастало вовсе не из худших черт постсоветского человека. Распространившаяся в России коррупция также являлась во многом проявлением тех же добродетелей, которые способствовали пониманию и терпимости к авантюрно-капиталистическим практикам «великой криминальной революции». Иными словами, область межличностных связей, составляющая наш и традиционный, и «готический», и социальный капитал, не воспринимается, да и не может восприниматься нами как сфера обитания зла, угрожающего нашему самоуважению, душе, личной идентичности. Действительно, можно ли было, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, всерьез полагать, что помощь другу, благодарность за услугу, забота о родственниках и хороших знакомых, верность имеющимся у тебя обязательствам перед массой людей, на доверие которых ты также можешь рассчитывать, и т. п. однозначно плохи и вредят твоей душе, разъедают ее? Скорее наоборот – без всего этого наше существование мыслится с трудом.
Поэтому было бы преувеличением считать, что утрата универсальных моральных ценностей привела к тотальному моральному релятивизму и формированию готического общества, в котором «суть запретов и степень дозволенного полностью определяются вкусами сильнейших»
