Эпоха добродетелей. После советской морали - [12]

.

Цивилизация и культура подразумевали чрезвычайно многое: от привычки вставать по будильнику и гудку до развития ряда навыков и личностных качеств, начиная с банальной «поголовной грамотности, <…> достаточной степени толковости, <…> достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книжками»61, необходимых для осуществления сложной производственной деятельности, для налаживания успешной коммуникации в рамках нуклеарной городской семьи, малых коллективов и больших организаций, вообще навыков городской жизни с соблюдением ряда писаных и неписаных правил и законов62, не говоря уже о соблюдении правил личной гигиены и приличного бытового поведения, культивировании склонности к возвышенному досугу, а не пьянству и еще о множестве других подобных навыков, знаний и умений. Словом, переход от «буржуазного» к «социалистическому» осложнялся не в последнюю очередь тем, что в культурном и моральном отношении границу между ними было провести тяжелее, чем это могло показаться вначале.

БУРЖУАЗНОЕ – ЭТО ТРУДНО. А СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ?

Итак, надо было начать строить социалистическую экономику, социалистическую культуру, социалистическую государственность и многое другое социалистическое, что в итоге сводилось к новому социалистическому человеку с соответствующей моралью и нравственностью. Проблема заключалась в том, что считать таковым? Как отделить его от «буржуазного»?

И действительно, содержание понятий «социалистическое» и «буржуазное» представляется ясным только с точки зрения идеологии – и лишь в самых общих чертах. Пока шла борьба со старым порядком, можно было удовлетворяться общими заявлениями в духе того, что само отсутствие частной собственности и эксплуатации человека человеком, а также переход власти в руки трудящихся произведут моральный переворот. Пороки буржуазного общества вроде пронизывающих все отношения эгоизма и корыстолюбия сменятся симметричными добродетелями наподобие альтруизма; и вообще, где было черное – станет белое.

Вместе с тем уже на уровне теории осознавалось, что социализм есть переходный период от капитализма к коммунизму и что поэтому он будет нести на себе «родимые пятна» буржуазного общества. Задача еще сильнее осложнялась тем, что «буржуазность» во многом являлась синонимом цивилизованности и культурности, которых, по общему признанию, России не хватало и которые надо было перенимать. В чем, собственно, заключалась задача выращивания нового, с моральной и культурной точки зрения, социалистического человека? В том, чтобы привить ему специфически-социалистический набор добродетелей, по всей видимости, отличный от буржуазного. Но насколько отличный? И что есть буржуазный набор добродетелей, от которого надо отталкиваться? А может быть, набор буржуазных добродетелей просто надо чем-то дополнить? Как замечает Грамши, всякому строю присущ свой Homo economicus, который является абстракцией потребностей и экономической деятельности в условиях определенной формы общества. Насколько социалистический Homo economicus (и его моральные нормы) отличается от буржуазного, если признается, что социализм – переходная стадия от капитализма к коммунизму?

Проблема заключалась в том, что «буржуазное» только с точки зрения весьма предубежденных (или сознательно упрощающих дело, выстраивая «идеальный тип») теоретиков казалось вырубленным из одного куска мрамора. Соответственно, таковой казалась и «буржуазная мораль», сводимая к жажде наживы, калькуляции прибылей, холодному расчету и т. д. «В ледяной воде эгоистического расчета буржуазия потопила священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности, – читаем мы в «Манифесте Коммунистической партии». – Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой. Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников. Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям»63. М. Вебер описывал капитализм как предельно рационализированный и расколдованный мир, как «дом рабства», артефакт, управляемый как машина, где техника и бюрократия опустошают душу человека. Перед его глазами вставала картина будущего «механического окостенения, преисполненного судорожных попыток людей поверить в свою значимость»64. Соответственно описывалась и буржуазная мораль в ее чистом виде: «Summum bonum (Высшее благо) этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов; эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к „счастью“ или „пользе“ отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни»