— Извините, мадам, — сказал Альбер, возвращаясь на свое место.
Он сел напротив отца. Устав от столь длительного неподвижного преследования, он закрыл глаза. «Странная женщина, — сказал он себе. — Скорее всего, она только что рассталась с любовником. И видно, что мысленно она к нему возвращается. Сначала с интересом смотрит на первого встречного, а потом перестает его замечать. Какие-то они загадочные, эти женщины! Да и малышка Берта тоже странная. Что скрывается за ее взрослым взглядом, который так поразил меня при первой встрече? А того поцелуя в замке могло бы и не быть, если бы не ее странный взгляд. Он потянул меня к ней помимо моей воли, словно только она хотела этого. А она рассердилась. Но потом достаточно было одного слова, чтобы она сменила гнев на милость. Какое-то бессознательное смешение двух характеров, разве нет? Первое пробуждение женщины в маленькой девочке? Должно быть, я слишком рано увлекаю ее на этот путь. Но почему я должен отступать? Кто может мне сказать, не обрету ли я наконец в этом приключении любовь? Единственное, чего мне следует опасаться, как бы она не зажглась слишком быстро. Однако настоящая любовь обычно не возникает мгновенно. Опасно только воображение. Я буду оберегать ее дух. Лгать я ей не буду. Буду только направлять ее…»
* * *
Раньше во время трапез господин Пакари заставлял себя есть медленно и, отдыхая в кругу семьи, поддерживал разговор о всяких пустяках. Однако после смерти жены все его общение за столом сводилось к тому, чтобы поторапливать Юго, а после, едва закончив обедать, он тут же возвращался в свой рабочий кабинет.
— Кофе я попью в библиотеке, — сказал Альбер, вставая из-за стола.
Образ матери присутствовал в этой квартире во всем, особенно он чувствовал это, когда приезжал домой после отлучек. Он распахнул двери большой гостиной. Даже в этой комнате, с таким вкусом и так заботливо обставленной самой госпожой Пакари, предметы, потерявшие хозяйку, утратили всю свою прелесть, которую им придавало присутствие в доме матери, и от прикосновения к ним равнодушных рук слуг стали казаться какими-то безликими, как, впрочем, и все остальное в этом жилище мужчин.
В библиотеке Альбер посмотрел на стены, снизу доверху уставленные книжными полками: он собирался изучать историю Наполеона. «Слишком поздно, — говорил он себе, пробегая взглядом по рядам томов. — Я уже никогда не стану ученым. Да и что может сделать книга, если у тебя плохая память!»
Он заметил, что на одной деревянной рейке не хватает гвоздя. Однажды в детстве он дотянул сюда телефонный провод. Отец застал его в тот момент, когда он ковырял дырки в стенной обшивке. «В тот момент, — вспоминал Альбер, — я не сообразил, почему он сердится, а он не знал, что я невиновен. Он был не в состоянии понять, какое значение имел для меня тот телефон. Мы принадлежали к разным мирам».
Альбер вспомнил, каким он был в детстве непоседой. А потом пришла юность, пришла, как болезнь, и наполнила его отрешенностью и тоской. Ансена́, самый дорогой его друг, сказал ему однажды: «Тот страстный и изобретательный мальчишка, о котором ты тоскуешь, возродится во взрослом мужчине. Молодой человек, в которого ты превратился на несколько лет, — это всего лишь чужак, без особого удовольствия проживающий в твоем доме». Вспоминая эту фразу, Альбер словно почувствовал на себе взгляд друга.
— Ага! Я ждал вас! — воскликнул Ваньез, когда Альбер вошел в контору. — Отец хочет, чтобы вы сходили к Понсену. У меня не было времени заглянуть к нему… Его назначили ликвидатором банка Шардона. Скажите ему, что у Фрапена переводные векселя сданы на хранение. Все, что вам нужно сделать, я записал на бумажке.
— Хорошо. Время у нас еще есть, — сказал Альбер, садясь на стул. — Вы уже знаете, что Леон назначен государственным советником.
К глупости Ваньеза Альбер относился без раздражения, потому что благодаря ей тот был весь как на ладони. Глупость Ваньеза была чем-то вроде наивной искренности бесхитростной души. Она ощущалась буквально во всем — в его блестящих глазах, в коротеньких пальцах, в льстивом рвении и тщеславии. Обладая здравым смыслом в вопросах юриспруденции, во все остальное он привносил некий дух мелочности и упрямства, который во время их споров выводил Альбера из себя. Иногда Альбер дискутировал с ним на протяжении целого дня, как будто сознательно обрекая себя на долгие и утомительные пререкания. Как бы Альбер ни презирал своего оппонента, он все же стремился его переубедить и нередко выходил победителем в этих словесных дуэлях, хотя чувствовал себя при этом униженным.
— Ладно! Я пошел к Понсену, — сказал Альбер.
Разговор с Ваньезом оставил у него ощущение внутренней опустошенности и оскомины во рту; он шел, вдыхая свежий воздух, отдаваясь убаюкивающему ритму улицы, и постепенно чувство одиночества завладевало им.
В галереях Одеона, перед разложенными на столах новыми книгами, обтекаемые воздушными потоками, стояли прохожие. Альбер взял в руки роман Мориссе. Он попытался было читать его, но тут же у него возникло сильное, словно судорога в ногах, желание бросить книгу и пройтись.
