Энрико Карузо: легенда одного голоса - [57]

Все дела были закончены. Настала пора уезжать из Италии. Марио и Брунетта просили разрешить им проводить меня во Францию и заботиться обо мне до отплытия в Америку. Марио не хотел служить никому после Энрико и собирался устроить­ся на работу в один из магазинов Флоренции. Я подумала, что для Брунетты будет лучше, если у него в распоряжении окажет­ся собственный магазин, и купила ему его.

Старый Скол ждал нас в Гавре. Когда корабль уже собирал­ся отплывать, Марио обратился ко мне:

— Синьора, мы с Брунеттой просим вас о последнем одолже­нии.

Я пообещала исполнить все, что в моих силах. Марио взял Брунетту за руку и сказал:

— Можно нам теперь иметь ребенка?

В памяти возник Энрико, сидящий за конторкой, разре­шивший им, наконец, пожениться, но предупредивший, чтобы они не заводили детей.

Каждое утро на палубе Скол подходил ко мне, кланялся и спрашивал о моем здоровье. Он носил пальто Энрико, которое я подарила ему. Оно доходило ему до пят, но он не обращал внимания на свой странный вид, ведь он носил память об Эн­рико.

Глава 18

Ясным октябрьским утром мы с Глорией прибыли в Нью-Йорк. Дзирато был первым, кто поднялся к нам на палубу. Как и в прежние дни, он стоял рядом со мной в то время, пока ре­портеры и фотографы толпились вокруг, задавая обычные во­просы. Эти люди составляли часть жизни Энрико, и они согре­вали мое грустное возвращение домой. Он часто говорил, что им приходится много работать, прежде чем сделать хороший снимок или написать статью. Поэтому я отвечала на все вопро­сы и позировала вместе с Глорией, как это делал Энрико. Я по­селилась около Центрального парка, куда могла ходить гулять с Глорией в Сент-Риджис. Глории было уже около двух лет, и парк казался ей сказочным местом. Возвращаясь с прогулок, она рассказывала о ручных белочках и плавающих лебедях. У Дзирато осталось немного работа, но мне было приятно слы­шать из соседней комнаты стук его машинки. Как-то утром он принес мне список людей, живущих в Италии, которым Энри­ко помогал в течение ряда лет. Кроме родственников, там зна­чились имена ста двадцати человек, оказавших ему в прошлом самые разнообразные услуги, которых он никогда не забывал. Он ни разу не говорил со мной об этом, как и о многих других добрых деяниях, которые были для него обычным делом.

Только теперь я поняла, как защищал меня Энрико от дру­гих людей. В течение трех лет я смотрела на них издалека и его глазами. Теперь они оказались рядом. Я хотела покоя, чтобы привести в порядок свои мысли, но любопытство людей дела­ло это невозможным. Будучи королем певцов, Энрико принад­лежал всем в той же степени, что и мне. Все ожидали, что я бу­ду вести себя не как молодая женщина, потерявшая мужа, а как овдовевшая королева. Все говорили только о том, что мир поте­рял великого певца, так как никто, кроме меня, не знал о его ко­лоссальных человеческих достоинствах и способности беско­нечно любить. Сначала, когда меня просили рассказать о нашей совместной жизни, я отвечала всем. Мне казалось, что я видела Энрико, когда говорила о нем. Рассказывать о нем стало частью моей жизни, но вскоре этим перестали интересоваться. Я поня­ла, почему Энрико старался изолировать меня от людей.

Летом я поехала в Неаполь, чтобы увидеть его могилу. Она находилась в чудесном склепе, сделанном из белого камня и расположенном в тени кипарисов. Над саркофагом стояла ста­туя Мадонны. Я не пошла к саркофагу, потому что не хотела ви­деть лица Энрико. Хотя я просила закрыть фоб, его родственни­ки не согласились на это. Показывать тела умерших знаменито­стей — итальянский обычай. Это шокировало приезжавших из других стран, где нет такого обычая. Лишь через восемь лет, ко­гда я обратилась к правительству при посредничестве принца Барберини, мне удалось добиться, чтобы саркофаг закрыли.

Единственным человеком на свете, который знал, как я пе­реживала потерю Энрико, была Жаклин Авеццана. Каждую весну я приезжала к ней в итальянское посольство в Париже. Она и ее муж стали самыми близкими моими друзьями. Мы вместе проводили лето в Венеции. Однажды осенью, перед мо­им отъездом в Америку, Жаклин заговорила о том, что мне стоило бы снова выйти замуж. Мне шел тогда тридцать первый год, и она говорила о времени, которое нам с Глорией предсто­ит провести в одиночестве. Следующей весной она умерла. Я стала еще более одинокой и решила последовать ее совету. Заму­жество, к несчастью, оказалось неудачным, но у Глории появи­лась сестра, которую я назвала именем моей умершей подруги.

Я не смогла бы справиться с управлением делами виллы «Беллосгуардо» и многочисленных ферм в Синье до совершен­нолетия Глории. Поэтому я отдала поместье семье Энрико, а са­ма решила жить в Нью-Йорке. Большая часть коллекций Энри­ко была вверена попечению его старого слуги Мартино. С на­чала войны я не получала от него известий. Я отдала часть кос­тюмов мужа кое-кому из певцов, но никогда не расстаюсь с бе­лым кашемировым костюмом, который он носил в «Паяцах». Король Виктор—Эммануил приобрел его коллекцию древних золотых монет для пополнения своей. Я купила дом и старалась найти свое место в окружавшей меня жизни. Это оказалось не­возможным. Мой дом превратился в тюрьму. Когда я возвраща­лась в него, побывав где-нибудь, я погружалась в тишину сво­его заброшенного мирка. Это была гнетущая и безжизненная пустота. Когда все становилось невыносимым, я уплывала в Европу с детьми и Нэнни. Обычно я направлялась в Сорренто и с той самой террасы, где мы жили с Энрико, наблюдала, как на море спускается ночь. В том же самом маленьком магазине я покупала белье и заказывала тем же монахиням изготовление свадебной вуали.