Энрико Карузо: легенда одного голоса - [56]

— А, ты здесь, моя Дора!

Я ждала, когда он очнется от своего беспробудного сна.

В день похорон жизнь города замерла. Флаги были приспу­щены, магазины закрыты, на их дверях было написано: «Lutto per Caruso» («Траур по Карузо»). В одиннадцать часов раздался погребальный звон, и я впервые вышла в свет без Энрико. Его мачеха, брат и старший сын ждали меня. На площади перед церковью солдаты с трудом сдерживали огромную толпу. Когда я вышла из экипажа, двое солдат вынуждены были проклады­вать мне дорогу. Огромные деревянные двери церкви были за­крыты. Солдаты застучали в дверь прикладами ружей, а толпа закричала: «Дорогу вдове!»... В конце длинного прохода у алта­ря стоял высокий катафалк, заваленный цветами. На нем я увидела небольшой гроб. Под звуки органа я прошла на свое место. Началась месса...

Когда я выходила из церкви, яркий солнечный свет ослепил меня. Какой-то незнакомый человек подал мне руку, чтобы помочь сойти со ступенек. Джованни ударил его по руке и ска­зал так, чтобы все могли его слышать:

— Ты забрал у меня брата и хочешь забрать сестру?

Он залился слезами и закрыл лицо платком с черной каймой. В экипаже на пути к кладбищу он перестал плакать вытер свое раскрасневшееся лицо и лоб под шляпой.

— Прекрати представление, — сказала ему мачеха, и они на­чали яростно ссориться.

Все в зелени и цветах лежит на окраине Неаполя кладбище «Дель Лланто». Именно там, в часовне, предоставленной нам пока не будет построена собственная, я оставила Энрико.

Я не вернулась в отель, а направилась в тихую гостиницу

Бертеллини, где меня ждали Марио, Брунетта и Нэнни. Глория встретила меня у дверей. К плечикам ее белого платьица были приколоты два крошечных черных банта. Было отрадно смот­реть на небо и море и не слышать никаких звуков, кроме голо­сов моих дорогих слуг и ребенка. По вечерам Брунетта сидела около меня, шила и молчала, если я не заговаривала с ней. Ма­рио накрывал для меня стол в одной из небольших комнат. В этой комнате обитала маленькая мышка, которой я бросала крошки. Я хотела приучить ее брать пищу из моих рук и каждый вечер бросала крошки все ближе к стулу, на котором сидела но она боялась отбегать далеко от норки...

Я понесла огромную потерю, но не была одинока.

Прошло несколько дней, прежде чем я узнала, отчего умер Энрико. Причина заключалась не в воспалении почки, а в пе­ритоните, развившемся от прорыва в брюшную полость абс­цесса, находившегося там, где я предполагала. Операция на которой я настаивала, могла спасти его. Было бесполезно предъявлять претензии Бастинелли. Врачи могут ошибаться. Что же касается неаполитанских врачей, то собственное неве­жество и высокое положение больного ввергли их в такой страх, что они не осмелились взять на себя ответственность за последствия операции.

Страшно горюя, я не могла говорить об Энрико и старалась не вспоминать прошедшего. Все же каждый день я часами про­сиживала за столом, отвечая на письма. Они приходили ото­всюду, от самых разных людей, любивших его божественный голос. Одно из посланий пришло из Германии. В нем было на­писано: «Еду» и стояла подпись «Скол». Он все не приезжал, а когда наконец появился, рассказал, что выехал из Германии в день смерти Энрико, но был арестован на границе. Он вез с со­бой все свои сбережения - 5000 долларов, но не знал , что нель­зя вывозить деньги за границу. Его посадили в тюрьму, все деньги забрал и, и у него не осталось ничего, кроме костюма, ко­торый был на нем. Обо всем этом он рассказал очень кратко а потом замолчал.

— Могу ли я увидеть его? — спросил он наконец.

Я сказала, что не пойду с ним, но он может увидеть Энрико, лежащего в стеклянном гробу. Он поблагодарил меня и ушел на кладбище. Вернувшись, он долго стоял, глядя в небо, около ме­ня на террасе и после долгой паузы произнес:

— Я наклонился к нему и прошептал: «Вы узнаете бедного старого Скола?». Но он не ответил мне.

Это было все, что он сказал, но с этого момента я обрела способность плакать. Я посоветовала ему остаться в Неаполе и сказала, что возьму его с собой в Америку.

В сентябре я отправилась в Синью. Впервые я осталась одна — без итальянских родственников, банкиров и юристов — и могла подумать о возвращении домой. Мартино показал мне цветы, посаженные по распоряжениям Энрико, присланным из Нью-Йорка. Они цвели прямо перед окном моей комнаты. Я обошла весь дом: кухни и кладовые, погреба и пустые комнаты. Все на­ходилось в образцовом порядке. Из Сорренто было получено бе­лье, купленное нами. Я распаковала его. С рояля я убрала ноты, забытые Энрико. Я знала, что в один прекрасный день вновь ус­лышу его голос, записанный на пластинки. Мысль, что это мо­жет случиться в чужом доме, была невыносимой. Я должна была приготовить себя к этому испытанию здесь, пока я одна. Как-то днем я отослала всех слуг, выбрала одну из самых веселых его пе­сен — «Luna d’estate»[10] и завела граммофон. Его голос снова зазву­чал в комнате, сердце мое сжалось. Я слушала, почти ничего не соображая, пока не увидела Глорию, вбежавшую, споткнувшись о порог, с протянутыми руками и кричащую: «Папа! Папа!».