Энрико Карузо: легенда одного голоса - [55]

Энрико лег спать с температурой 40 градусов, но утром я на­шла его сидящим в постели. Он попросил привести Глорию, немного поиграл с нею, поцеловал и отпустил. Это было 1 авгу­ста, когда в Неаполе очень мало людей. Я вышла на балкон и на­блюдала, как мальчуган внизу ел арбуз.

— Хорошая вещь - арбуз, — сказал Энрико. - Ешь, пьешь и умываешься.

По улице прошло стадо коз, потом продавец лимонов... В комнате было прохладнее.

— Я опущу шторы, и ты, может быть, уснешь, — сказала я, как вдруг Энрико испуганно посмотрел на меня и вскрикнул. Марио сразу же побежал искать врача. Все повторялось, как в рождественские дни. Энрико вскрикивал при каждом вздохе. На этот раз эфира не оказалось, и я могла помочь ему только тем, что вытирала его вспотевшее измученное лицо. Вернулся Марио и сказал, что все посыльные отправлены за врачами, но большинство медиков выехало на лето за город. Испуганный хозяин отеля пришел сообщить, что он велел известить все больницы и что кто-нибудь из врачей обязательно придет. Но... никто не шел.

Спустя час Энрико стонал, как измученный зверь: его голос больше не походил на человеческий, а стоны превратились в протяжный вой. Прошло два часа, но врачей все не было. Я умо­ляла Джованни привести зубного врача, ветеринара или медсе­стру — любого, кто мог бы ввести морфий. Казалось невероят­ным, что в таком большом городе, как Неаполь, где все прекло­нялись перед Карузо, ни одна душа не могла прийти к нему на помощь и облегчить его страдания. Энрико мучался уже четыре часа, когда пришел первый врач, но, увы, без морфия!!!

Когда он вернулся с морфием, его руки так дрожали, что он не мог сделать укол. Мне пришлось самой взять шприц. Через десять минут Энрико перестал стонать и погрузился в забытье. После этого, один за другим, приехали еще шесть врачей. Они осмотрели Энрико и собрались в салоне, чтобы обсудить поло­жение. Через час они позвали меня и сказали, что собираются удалить почку в тот же вечер, но боятся давать наркоз. Они ска­зали, что в случае, если сделать операцию, он будет мучиться от болей в течение двух недель, но в конце этого срока появится

один шанс из тысячи, что он будет жить, но если операции не делать, он не доживет до утра. Я должна была принять решение и обратилась к брату Энрико.

— Джованни. Что делать?

Джованни держал в руках платок и плакал. Он не сказал ни­чего, а опустил голову и зарыдал.

— Его спасли в Америке. Почему вы не можете этого сде­лать?

Врачи покачали головами, они ждали ответа. В конце кон­цов я сказала:

— Делайте то, что вы считаете необходимым. Но прежде чем удалить почку, сделайте разрез под рубцом. Вы найдете там абс­цесс размером с грецкий орех. Вскройте его и вставьте дренаж, через сутки он будет вне опасности. Я беру ответственность на себя. Если вы не обнаружите абсцесса, удаляйте почку.

Они обсуждали мое предложение еще час, а потом сказали, что оперировать вообще бесполезно. Я умоляла их сделать опе­рацию, но они не слушали меня. Они отказались сделать даже переливание крови. Согласились только с тем, что нужно дать кислород. Каждой клеткой своего тела я трепетала за его жизнь, как это было в ту долгую ночь в Нью-Йорке. Я стояла около него на коленях. Шли часы... Доктор стал считать пульс. Я услышала, как стенные часы пробили девять. Энрико открыл глаза и посмотрел на меня.

— Дора Я... хочу. пить.

Он закашлялся.

— Дора они.. снова будут резать?

Он начал задыхаться.

— Рико, родной. Не бойся. Все будет хорошо.

— Дора я ....не... могу    вздохнуть.

Я увидела, как закрылись его глаза и упала рука. Закрыв ли­цо руками, я подумала:

— Наконец-то ему хорошо.

Мне хотелось выйти на воздух, но я знала, что меня никто не поймет. Откуда-то неслись звуки рыданий. Бормоча молитвы, вошли две монашки. Я поднялась и вышла, боясь оглянуться назад.

Глава 17

Я ушла в соседнюю комнату, где сидела Брунетта, старав­шаяся скрыть свои слезы. Какие-то плачущие люди выходили ко мне из комнаты Энрико. Они молчали, и я не знала, кто они такие. Какой-то священник сел рядом со мной и спросил, не может ли он сделать что-нибудь для меня. Он сказал, что мно­го лет знал Энрико и очень его любил. На следующее утро из Сорренто приехала баронесса Авеццана. Она купила мне длин­ную креповую вуаль. Я сказала ей, что Энрико перенесли вниз, в зал отеля, и что у меня не хватает мужества увидеть его еще раз, чем очень недоволен Джованни. Я даже не в состоянии пла­кать, и могут подумать, что я бесчувственна и холодна. Баронес­са поняла меня и сказала, что пойдет в зал, а затем скажет, что мне делать. Вернувшись, она рассказала, что Энрико усыпан прекрасными цветами и кажется спокойно спящим. Но в то же время она выразила мнение, что Энрико наверняка предпочел бы, чтобы я запомнила его таким, каким он был — полным жиз­ненной силы и искусства. Весь Неаполь говорит о том, — про­должала она, — что король предоставил для погребения дворцо­вую базилику в церкви «Сан Франческо ди Паола». Это была большая честь, так как там хоронили только членов королев­ской семьи. Я одна во всем городе отнеслась к этому безразлич­но. Там было много королей, но будет только один Карузо. Хо­тя я знала, что он лежит мертвый внизу и что толпы людей при­ходят посмотреть на него в последний раз, я не верила тому, что он никогда больше не войдет ко мне и не скажет с улыбкой: