Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [98]

. Дон Кихот в романе Сервантеса восхваляет и ставит в пример некоторых литературных персонажей: Одиссей и Эней являют собой «образ осмотрительности и терпения», а Амадис Галльский — «путеводная звезда, светило доблестных и любящих рыцарей, и мы должны подражать его примеру»[632]. Отсюда критик делает вывод: «Дон Кихот отказался в пользу Амадиса от основополагающего права индивида: он более не выбирает сам предметов своего желания, выбирать за него должен Амадис»[633]. Герой Сервантеса действительно говорит «мы должны подражать его примеру», — но разве он имеет в виду подражать желаниям Амадиса (и каким именно)? В его словах ничего не сказано о желаниях, да у идеального героя их и не может быть — ведь они означали бы некую нехватку, неудовлетворенность, неполноту личности. Дон Кихот пытается подражать не желаниям, а бытию Амадиса, его доблестной и благородной сущности; если же, следуя своему образцу, он начинает ухаживать за дамой сердца (Дульсинеей), то тем самым он имитирует не желание как таковое, характеризующееся своим конкретным предметом (иначе он выбрал бы себе более благородный предмет…), но самую установку на куртуазную любовь — установку, которую его «посредник» не мог желать, так как она составляла часть его собственной личности.

Конечно, в данном случае речь идет о «внешнем» посредничестве, относительно старинном и комически-безвредном. Но то же смешение бытия и желания происходит и при интерпретации романов XIX века, воссоздающих ситуации «внутреннего» посредничества в современную эпоху. Нет нужды доказывать это подробным анализом; достаточно отметить, что это фактически признает сам Рене Жирар. Он пишет: «Желание по образцу Другого всегда есть желание быть каким-то Другим»[634]. У героев Пруста «предмет страсти — лишь средство, чтобы достигнуть посредника. Желание направлено на существо этого посредника»[635]. И о другом романисте: «Чем ближе становится посредник, тем более возрастает его роль и сокращается роль объекта. Своей гениальной интуицией Достоевский размещает посредника на авансцене и удаляет объект страсти на задний план»[636]. Миметический треугольник у «романистов» имеет тенденцию сплющиваться, как и у «романтиков», только в другом направлении: он сводится к отношениям не между субъектом и объектом, а между субъектом и посредником. Объект страсти если не полностью устраняется, то оттесняется на второстепенную позицию, он мало что значит сам по себе, а важен лишь как предмет обмена с посредником. Поэтому он так легко дематериализуется, становится условной ценностью в символическом обращении, растворяется в абстракциях социального ранга, позиции, репутации. В таких условиях остается мало места и для любви, даже для полового желания, эротическая интрига перекрывается «онтологической» или «метафизической», и критик отмечает «все большее исчезновение сексуального удовольствия при далеко зашедших стадиях онтологической болезни»[637]. Все сводится к миметической игре, в которой субъект желает всецело стать своим медиатором, а не осуществить для себя самого какое-либо конкретное желание последнего.

Таким образом, у Жирара речь идет о неполноценной, рудиментарной любви, которой грозит утрата ее сущности — аффективного отношения между людьми. С одной стороны, это все-таки единственная разновидность миметического желания, у которой есть настоящий внешний объект, при которой субъект стремится «иметь» кого-то (в том или ином смысле слова), а не самому быть этим человеком. Но с другой стороны, это наведенное извне желание создает почву лишь для «головной», «умственной любви»[638], подобной любви Жюльена Сореля и Матильды де ла Моль в романе Стендаля. Хотя для завоевания Матильды Жюльену и пришлось поначалу симулировать страсть к другой женщине, в конечном счете роль третьего человека в таких отношениях оказывается необязательной, и Жирару опять приходится уточнять свою схему:

Присутствие соперника при половом желании не является необходимым условием, чтобы это желание можно было считать треугольным. В глазах любовника сам любимый человек раздваивается на объект и субъект <…>. При таком раздвоении возникает треугольник, три вершины которого занимают любовник, его возлюбленная и тело этой возлюбленной[639].

Фактически жираровский треугольник в очередной раз сплющивается, сводится к двум членам схемы: в нем есть только двое любовников, которые служат друг другу субъектами и объектами желания, но также и посредниками этого желания. Они подражают друг другу, запуская в ход «машину желания», в котором нет ничего спонтанного. Однако подражают они не взаимно индуцированным желаниям, а взаимно симулируемому равнодушию по отношению друг к другу, стремясь каждый занять господствующую позицию посредника.

Такая извращенная игра, которую Жирар называет «двойным посредничеством», является нестабильной, взаимный обман не может продолжаться долго. В этой игре нужно лишь последним продержаться до конца: «побеждает тот из двух любовников, кто сумеет лгать дольше. Обнаружить свое желание — прегрешение для любовника…»[640]