Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [100]
Как мы помним, согласно Дени де Ружмону в европейской культуре «любовь без взаимности не считается истинной любовью». В бартовском же анализе рассматривается именно такая форма любовного опыта — любовь неразделенная или, по крайней мере, с неясной, неопределенной реакцией партнера. Подобно гётевскому Вертеру, бартовский влюбленный мучительно зависим от предмета своей страсти, толкует его реакции, пытается понять его чувства, страдает от покинутости. Такая любовь трактуется не как «болезнь» (онтологическая или нет), а согласно другой метафоре — как лабиринт, выход из которого очевиден для всякого, кто смотрит на него извне, сверху, но не для того, кто находится внутри; этому последнему диалектика как раз и предлагает путь к выходу, новое измерение пространства, позволяющее его разглядеть[650]. Романтическому влюбленному пространства не хватает: он «приклеен к образу»[651] любимого человека, генетически восходящему к образу матери. Согласно «французскому романтическому мифу», он может выразить свои чувства в художественном творчестве, но на самом деле «у него нет даже той технической дистанции, где можно пошевелить рукой, чтобы рисовать или писать»[652]. Более или менее ложный образ любимого человека, который традиционно рассматривается как ловушка для влюбленного[653], включен у Барта в лакановский психический регистр Воображаемого, которому противостоят Символическое как знаковая деятельность («рисовать или писать») и Реальное как внесемиотическая практика. Выйти из одного регистра в другой, сохраняя силу и направленность переживания, — это и есть диалектическое движение: «диалектизировать просьбу и/или желание, не ослабляя накала в обращении»[654], «перейти от драматического пафоса к трагическому сознанию»[655], «вернуться к реальности, однако не ликвидируя отношений с другим»[656], «осуществить работу скорби (которая и станет диалектическим выходом из любовного кризиса)»[657]. Диалектизировать — значит осознать свою страсть, возобладать над своим воображаемым, установить дистанцию между образом и собой. В отличие от «лекарств от любви», предлагавшихся Ружмоном (заменить любовь-Эрос любовью-Агапе) или Жираром (осознать миметичность своих желаний), Барт предлагает изменить ее знаковые формы: привести в движение любовную фиксацию, заменить любовь-сущность любовью-существованием (loving, а не love)[658], воспользоваться ходом времени — этого четвертого, дополнительного измерения нашего опыта. Влюбленный пытается сейчас же угадать свою судьбу по приметам, например по квазилингвистической парадигме какого-нибудь листка, который упадет/не упадет с дерева; но для него есть и другой выход:
Это антидиалектично (язык, смысл никогда не бывают диалектичными). Диалектика сказала бы: не упадет, а потом упадет — но тем временем вы сами изменитесь. Диалектика — это значит признавать, что вещи «созревают», то есть появляются некстати, невпопад с желанием, с фантазмом, чей девиз — «немедленно»[659].
Тогда не получается ли, что диалектика сродни повествованию, которое «невпопад с желанием» производит изменения в ситуации героя? Барт дает сложный ответ на этот вопрос. Он допускает, что результатом диалектической работы может стать миф[660] и что, рассказывая о своей любви наперснику, влюбленный рассчитывает «диалектизировать [свои] противоречия. Наперсник позволяет мне повествовать, рассказывать, создавать нечто умопостижимое; я аранжирую Образ в подходящем мне смысле…» Но он тут же добавляет: «Такая нарративная выгода двусмысленна, так как всегда выгодна лишь для Воображаемого»[661]. Рассказ, изложенный другому человеку или даже переживаемый «изнутри» своим протагонистом, остается замкнутой смысловой структурой, а «смысл никогда не бывает диалектичным». Поэтому диалектический жест должен вскрывать структуры, вплоть до полной отмены повествовательности. В своем собственном тексте Барт для этой цели фрагментирует «фигуры» речи влюбленного и размещает их в произвольном порядке алфавита, «чтобы заставить понять, что речь здесь идет не о какой-то истории любви (или об истории какой-то любви)»[662]. Другое решение, еще более утонченное и пригодное для использования не только в книге, но и «в жизни», явствует из рассказанной (!) им «китайской истории»:
Один мандарин без памяти влюбился в куртизанку. «Я стану вашей, когда вы просидите сто ночей на табурете в саду у меня под окном». На девяносто девятую ночь мандарин встал, взял табурет под мышку и ушел[663].
Для этой притчи, которая, возможно, является вовсе не китайской, а европейской[664] и пародирует сюжет знаменитой романтической баллады — «Рыцарь Тогенбург» Шиллера (ее герой проводит годы, глядя на окно своей возлюбленной, которая отказалась стать его женой), — Барт предлагает несколько возможных интерпретаций: месть вздорной куртизанке, излечение от любовной страсти, конец дурного повторения (любви-страсти как бесконечного повтора одной и той же ситуации). В конце же он подчеркивает нарративный —
