Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [99]

Отсюда следует — хотя сам Жирар не делает этого общего вывода, — что любое значительное изменение в игре, настоящее повествовательное событие приводит к распаду неустойчивой треугольной структуры. «Романтическая ложь» внезапно прекращается, миметическая любовь оказывается «демистифицирована», и сквозь нее проступает «правда романа». Иногда, как об этом говорится в последней главе жираровской книги, это может сопровождаться финальным отрезвлением героя (отказ Дон Кихота от рыцарских иллюзий, раскаяние Раскольникова и так далее), который отрекается от имитации и осознает неподлинность своих прежних желаний; иногда это приобретает еще более конкретную форму религиозного обращения — во славу христианства, апологетом которого является Рене Жирар; в отличие от Дени де Ружмона он не пытается противопоставлять ложному миметическому желанию какую-либо подлинную форму любви. В этом, однако, есть и формальный, нарративный эффект: роман, литературное повествование, своим ходом прерывает зеркальную игру миметических желаний; вот почему противовесом «романтических» иллюзий выступает у Жирара именно «роман», а не, скажем, «реализм» (последний термин встречается у него, но в другом значении). В то время как миметические желания могут образовывать лишь неподвижную, повторяющуюся структуру — почти как «миф» в понимании Дени де Ружмона, — повествовательным движением эта структура отменяется, обнаруживается ее скрытая истинная суть. Впечатляющий «большой нарратив», построенный Жираром в его позднейших социоантропологических сочинениях (акты миметического насилия вырабатывают сакральное, систематически не узнаются людьми и в конечном итоге демистифицируются не-жертвенной гибелью Христа), — этот предположительный и ненадежный рассказ исходит из достаточно убедительной литературно-критической гипотезы. Начав свою деятельность с изучения новоевропейского романа, Жирар сумел разглядеть в нем важную черту, которая сделалась особенно наглядной в эпоху романтизма: этот роман — роман о познании, его главными событиями являются критика, открытие, «утрата иллюзий», а не просто приключения и изменения в судьбе героев.

Еще через два десятилетия после «Романтической лжи…» Жирара критическое исследование любви-страсти стало темой семинара и книги Ролана Барта[641]. Барт знал «Любовь в западной цивилизации» Дени де Ружмона (упоминаемую в библиографии к его собственной книге и в ряде ссылок, содержащихся в заметках к семинару), а также и работы Рене Жирара (по крайней мере «Насилие и священное», 1972); об этом свидетельствует хотя бы такая его фраза, звучащая почти как цитата: «Объект любви вызывает желание, потому что кто-то другой (другие) показал нам его желанность: Любовь возникает по индукции»[642]. Подобно своим предшественникам, Барт лишь изредка упоминает «романтическую любовь (неопределенное, но удобное название, обозначающее скорее модус экзистенциального опыта, чем фазу в истории)»[643]; однако в отличие от них он непосредственно обращается к романтической и предромантической культуре как таковой, выбирая в качестве своего исходного материала ее признанные шедевры — «Вертера» Гёте, стихи Гейне и романсы Шуберта. Как и его предшественники, он также занимается критикой культуры: предметом исследования служит не сама романтическая любовь, а речь влюбленного, ее унаследованное нами от романтизма семиотическое устройство, и с такой точки зрения присутствие Другого (у Ружмона им был Бог, у Жирара — «посредник») принимает форму абстрактной знаковой системы, соссюровского «языка», определяющего и отчуждающего интимный опыт субъекта. Таким образом, семиотика любви исторически конфликтна, включает в себя цензуру: «Романтическая эпоха: начало эры подозрения по отношению к языку, первая культурная цензура, налагаемая на выражение любви»[644]. Цензурируется не сама любовная страсть (о ней много говорят — извне), а ее самовыражение в культуре, так что «любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве»[645], игнорируется всеми институциональными дискурсами современного общества.

Если по аналогии с «метафорической» любовью у Ружмона и «метонимическим» желанием у Жирара поискать сходный термин в тексте Барта, то в качестве такового может представиться метаязык. Но в действительности он играет совсем другую роль — этот термин обозначает не орудие анализа, а негативную категорию, опасность, которой следует избегать при анализе. Барт неоднократно повторяет, что его дело — «пародировать метаязык науки»[646], «разрушать (деконструировать) метаязык»[647]. В своей вступительной лекции в Коллеж де Франс (1977) он заявлял: «Семиология, о которой я говорю <…> не может быть сама метаязыком»[648]; он стремился избавить анализ знаков от «надменного» сциентизма. Впрочем, такое было легче сказать, чем сделать, и на практике Барт продолжал анализировать «речь влюбленного» с помощью некоторого метаязыка — или же нескольких конкурирующих метаязыков. Соответственно и его рабочее понятие, служащее противовесом «метаязыку», само почерпнуто из философского метаязыка, выработанного как раз в романтическую эпоху, — это