Эндимион - [25]

„Любовь! Любовь!“ — от края и до края.

Я Весте помолюсь, огня взыскуя,

У Аполлона лиру попрошу я,

И попрошу о дротике Диану,

И Веспера молить о свете стану,

Чтоб ты и ночью мне видна была,

И Флору — чтоб на пальчик принесла

Соловушку тебе; речных богов

Я призову с высоких берегов

Тебе, как дар, принесть власы наяды.

Стать небеса щитом твоей отрады

Я умолю! И, как в придел алтарный,

В твой лес войду с молитвой благодарной,

И губы, как дельфийские пророки,

Преподадут мне важные уроки,

И подчинюсь всецело их наказам,

И этот свет, глаза, все страсти разом,

Ключи жемчужные, — мне станут горем

Иль, может, радость разольётся морем.

Любимая, вне всякого сравненья

Объятья наши — в этом нет сомненья!»

Он говорил поспешно, в лихорадке,

Чтоб чувства, что метались в беспорядке,

Вернулись в состояние покоя.

И девушка, улыбкой удостоя

Его горячность, — залилась слезами

И молвила, едва под небесами

Излили свет восточные долины:

«Любовь ли обратилась тут в руины,

Иль сердце успокоилось навечно —

Блистательный тиран, сколь быстротечно

Ты тело обречёшь земле! Бывало,

Едва родившись, я уж повторяла

Эндимиона имя. Милый мой,

С тобою в мыслях утренней порой

Благословляла звёзды я. Затея

Была пустой, когда о доброте я

Твоей пыталась думать, о жестокий!

Твоя любовь, свершая путь далёкий,

Придёт ко мне, услышала я в детстве,

В ответ на поцелуи. Целовала

Я воздух, но, поняв, как значат мало

Фантазии, капризы, и гордыня,

И всякая земная благостыня

Лишь с поцелуем искренним в сравненье,

С его дрожаньем тёплым — от волненья

Я вдруг ослабла, подкосились ноги.

Три дня в траве я пролежала… Боги,

Как я была обманута! Развесь

Фантазии гирляндами — и здесь

Не превзошла б твоё воображенье.

Нет, я твоей не буду: отверженье

И гнев, присущий разве что Горгоне,

И смертный страх — всегда за мной в погоне.

Куда иду, сказаться не хочу:

Смолчала дважды — и еще смолчу.

Нет, я твоей не буду — или мести

Мы захотим с тобой предаться вместе,

Или любви — любви! О смерть от счастья! —

О сколько в этой думе сладострастья!

Не разжигай мой голод — иль пропасть я

Могу в силках порока… Не желаю!

Не будет этого! Благословляю

И с тем — прощай…».

                               В ответ Эндимион

И слова не промолвил ей, смущён.

Они пошли в долину, и под кроной,

Которой бук шумел уединённый,

Они присели, и, не видя рядом

Один другого, лишь тяжёлым взглядом

Они сухие листья созерцали.

…В невыразимой грусти и печали

Я вижу, ты уже дошел до края,

Эндимион! — И всё же звуки рая

Я слышу в первомузыке. Горюя,

Твой брат лютнеголосый, говорю я:

Я буду петь, однако ты, великий,

Мне помоги, владыка луннобликий!

Тысячелетия тебе удача

Сопутствовала. Часто, чуть не плача,

Тебя воспринимал как чужака я,

Забыв легенду.

                             Прямо, не мигая,

На мёртвый лист глядел он, хоть отрада

Была так близко! — В закоулках сада

Дней отроческих ищет дух смятенный

Цветок неувядаемый, нетленный.

Чуть впереди река пред ним журчала —

Мечты исток и робких грёз начало.

Вот полумесяц тёмный на стволе —

Он вырезал его, когда во мгле

Гадал по звёздам. От сакральных линий

Величественной, царственной святыней

Зазеленело древо. Утром ранним

Скакал он здесь вослед изящным ланям.

Здесь, у корней корявых, утолщённых,

Ласкал он леопардов укрощённых.

Здесь он копьё метал с такою силой,

Как смертным и не снилось. — Этот милый

Он край не узнавал.

                                 О наважденье!

Она — смеётся? Ищет наслажденье

В его беде? — Он деву знать не хочет!

Но… Кто она? — Сестра его — Пеона!

Сердечно обняла Эндимиона.

Какое счастье! — Чудо! — Невозможно! —

Но нет, происходящее — не ложно;

Не наважденье это.

                                «Братец милый!

Не плачь! Когда б ты знал, с какою силой

На Латмосе народ зарукоплещет.

Богов благодари, пусть не трепещет

Твоя душа, пусть боле не томится.

Очнись, ведь это я, твоя сестрица!

Дай поцелую снова… В злой неволе

Не вечно разум корчится от боли.

Возьмите-ка вы за руки друг друга

И будьте счастливы! — Цветами с луга

Я осенью украшу вам короны.

Чу! Кличет Панов жрец Эндимиона…

Ты, дева, будешь править нами дале,

Когда придёт он. — Много ли печали

В известье этом? Или хуже пытки

Нам радости, которых в преизбытке?

Иль в этом дне не видишь ты явленья,

Которое достойно удивленья?

Откуда ты, спросил ли кто? — А впрочем,

Тебя мы в соправительницы прочим.

Не стану время вспоминать с тобой,

Прошедшее с тех пор, когда впервой

Я для тебя запела вдохновенно.

Гермес! Восславим нынче непременно

Диану, Цинтию, — царицу света!

Вчерашней ночью добрая примета

Подвигнула жрецов на предсказанье:

Ниспосылает небо процветанье

Стадам и пастухам. Лицо Дианы

Их также озарило, и с поляны

Ей гимны благодарные несутся.

Со всех сторон сюда друзья сойдутся.

И многие из них тебя отпели,

С прискорбием венки они надели,

Сплетённые в день жертвоприношенья.

Теперь пойдут иные песнопенья.

Охотники возрадуются снова.

Что делать, чтобы брат, — скажи хоть слово, —

Законную приял бы благостыню?

Тебя как судьбоносную богиню

Он чтит. Скажи, не откажи в подмоге!

Какие, брат, великие тревоги

Тебя снедают?» — Трудно, через муку,

Он душу, уподобленную луку,

Напряг, и отпустил, и молвил: «Знаю,

Что ведомо тебе, моя родная,

О том, что удовольствия обманны,