Эндимион - [21]

И нежность рук, и голос трижды нежный, —

Ужель не станет боль твоя безбрежной

И не поймёшь ты, как она похожа

На горе бедной девушки, что всё же

Тепла и наслаждения взыскует,

Которая голубкою тоскует,

Когда на клетке — плотная завеса? —

Однако, чу! —

                    «…Здесь нужен жезл Гермеса,

Чтоб Гиацинт в живое превратился,

Чтоб он с тюрьмой зелёной распростился

И королевой в жизни обновлённой

Меня б назвал, коленопреклонённый.

Я так любила!.. Юноша несчастный…

Я таяла душой, — о, мой прекрасный! —

И мягко уступала, посвящая

Мечты ему, слезами сокращая

Свой бренный век во дни душевной смуты.

Бесчувственные, серые минуты

И старый лес! Поверьте, нет на свете

Ни рос, ни молний, что длинней, чем эти —

В глазах любви; а также нет, поверьте,

Таких мелодий, что смешать до смерти

Так были б землю с небом в состоянье,

Как глас любви; и всякое дыханье

Не восприимет воздух луговинный,

Пока в дыханье нету доли львиной

Сердечной страсти!»

                               Он насупил брови;

К стволу прижался. — Он другой любови

Желать не мог отныне. В удивленье

Припомнив пережитое волненье,

Подумал он: «По суше и по морю

Придя, в конце концов, к такому горю,

Не умереть? Как странно! Я не стыну

К тебе, моя Богиня! Не отрину

Тебя Юноны ради; постоянна,

Как выдохи и вдохи океана,

Душа тройная, но… Я чую жадно:

И к той, и к той любовь моя громадна.

Разбил я сердце — с этою и с тою».

И застонал, сражённый красотою.

Меж тем была и дева смущена,

И грудь её вздымалась, как волна.

Он вышел из кустов. В прохладной сени

Она, как роза на душистом сене,

Была нежна. Волнуясь и дрожа,

Латмиец обратился: «Госпожа!

Прости за согрешение такое,

За нарушенье святости покоя.

Прости за то, что полон я печали,

Но я в надмирные стремился дали,

А ты… А ты… Мои украла крылья,

Палач мой милый! Сила и бессилье,

А также одобренья и укоры

Мне станут безразличны — очень скоро, —

И всё, что прежде пережил я страстно,

Я — очень скоро — вспомню безучастно.

Ты вечер дней моих приветь с улыбкой.

Когда ж мой разум покачнётся зыбкий,

Будь нянькой мне, но зная, что умру я,

Мне руку протяни для поцелуя.

Ты плачешь обо мне? Что ж, я утешен.

Грозите, парки! Пусть Эреб, кромешен,

Чернит небесный свод и твердь земная

Крошится! О забвении мечтаю,

Увидев эти слёзы; в том порукой

Мне будет Зевс». С невыразимой мукой

Вздохнула незнакомка и сказала:

«Зачем ты беды кличешь? Не бывало

Их здесь, в дубраве. Или не по нраву

Тебе ручьев журчанье? Вон ораву

Своих птенцов дрозды полётам учат.

Ужели эти трели слух твой мучат?

Замкни уста для жалоб, или жизни

Не будет розам: осквернят их слизни.

Но если ты, по-прежнему скорбя,

Всё слезы льёшь, — преступен, кто тебя

Не слушал от рассвета до рассвета

И жалобы оставил без ответа!»

И молвил он: «Конец моей невзгоде;

Я твой — навек, но век мой — на исходе.

Так помоги мне музыкой и пеньем

Дожить его с покорством и терпеньем,

И это станет радостью прощальной.

Об Индии пропой, чудесной, дальней.

Ведь ты — оттуда?» — И в дубраве дикой

Раздался вдруг напев прекрасноликой,

И был он полон жалости великой:

«Что, Горе,

Живёшь в раздоре

С ланитами? Иль розе белоснежной

Их цвет подаришь красный,

Иль ты его, прекрасный,

Подаришь, Горе, маргаритке нежной?

Что, Горе,

Живёшь в раздоре

С очами соколиными? Их пламень

Ты полночью безлунной,

Засветишь над лагуной

И высветишь во тьме прибрежный камень?

Ах, Горе,

Зачем ты в споре

С надгробным плачем, с песней безысходной?

Затем, чтобы закату

Печальную кантату

Соловушка пропел в росе холодной?

Ах, Горе,

Зачем ты в споре

С душевным счастьем и с началом лета?

С зарницы до зарницы

Так можно прокружиться,

Но не задеть и венчик первоцвета.

Пуста твоя беседка:

Иной цветок нередко

Призыв твой оставляет без ответа.

От Горя,

С судьбою споря,

Уйти хотела, да не тут-то было:

„Лишь ты — моя отрада,

Другую мне не надо,

Не отпущу“, — мне Горе говорило.

Хотелось хоть обманом

Расстаться с окаянным.

„Не отпущу“, — мне Горе говорило.

Я у реки под пальмами рыдала.

Сочувствия от ближних не видала,

И потому роняла на кувшинки

Свои слезинки.

Что были холодны, как беспредельный

Мой страх смертельный!

Я у реки под пальмами рыдала.

Обманута жестоко, небывало

Одним из соблазнителей, живущих

В небесных кущах,

Я у реки под пальмами рыдала.

Однако вдруг раздался шум пирушки

На голубом холме; затем речушки

Слились в один поток; то были, рьяны, —

Вакх и его буяны!

Кимвалы, флейты, трубы, погремушки, —

Без песни сделать не могли ни шага

Вакх и его ватага!

Огонь и смех — во взорах пьяной свиты!

Чела венками свежими увиты.

И тут свирели резко прозвучали

Назло, назло Печали!

И я о ней забыла; так забыты

И падубы короткие бывали

В густой тени высокого каштана.

Ко стану тех, кто весел беспрестанно,

Пристала я — и бубны застучали!

Там красовался Вакх на колеснице,

И видела я, как вино сочится,

Бежит ручьём шипучим,

Стекает по плечам до поясницы.

Куснула б и Венера это тело,

Столь тело было бело!

Силен тащился рядом на ослице.

Он кубок, что держал в своей деснице,

Допил глотком могучим.

— Ах, девушки, как вы развеселились!

Откуда вы, откуда вы явились?

Зачем, зачем вы лютни и цевницы

Отставили, сестрицы?

— А мы за Вакхом следуем безбедно,

Грядущим всепобедно!

Не ведая, к добру оно иль к худу,

В его владеньях в пляс идём повсюду.