ЭМАС - [23]

Вместе они ходили за Невскую заставу, в выстроившиеся вдоль Шлиссельбургского тракта барачные казармы рабочих Обуховского и Александровского заводов. Сначала ехали на трамвае, а потом шли пешком, пробираясь через грязные лужи, в которых ползали голопопые дети, между развешанного на веревках сырого штопанного белья. Разговаривали с товарищами, они сначала подозрительно смотрели на Аню, на мягкую гладкую кожу её пальцев, так не похожую на их собственные пятерни и лапы их баб. Но она была страстной, её глаза горели, и они кивали головами, соглашались, оглаживая усы, прятали за пазуху напечатанные на папиросной бумаге прокламации. Какой она была умной! Зубатов заучивал Кропоткина страницами — лишь бы быть ей ровней. Возвращались обратно в город поздно, светлыми летними ночами, когда все фабрично-заводские спали мертвым сном и только по Неве, дождавшись разведения мостов, сновали и выли пароходы.

В конце июля, в самую жару, под Финляндским железнодорожным мостом, спрятавшись за широкую железобетонную его опору, Зубатов дрожащими от возбуждения пальцами расстегивал бесконечный ряд мелких пуговиц на её блузе, а Аня улыбалась, покусывая губу и запрокинув голову, совсем ему не помогая.

Агитационная работа не давала результата, и Зубатов даже не понял, как пришло понимание необходимости террора. В кружке ничего не обсуждали — и без слов выходило, что стрелять должна Савицкая. Она, бесспорно, была лучшей. Все занялись подготовкой к покушению, и происходило это так буднично, как будто речь шла о доставке нового транспорта листовок из Финляндии или установке подпольной типографии. И Зубатов тоже включился в общее дело, горячо обсуждал сначала, кого именно следует убить, а потом участвовал в слежке, установлении маршрута и графика. И встречи с Аней были прежними, и она всё так же закусывала губу.

Но однажды утром Зубатов вдруг осознал, что покушение, к чему бы оно ни привело, будет для Анны концом. Два дня ходил он, пораженный этой мыслью. Не ел, не видел ничего вокруг себя, наталкивался на прохожих и каким-то чудом избежал падения под трамвай, так что вагоновожатый, успев затормозить, даже оставил своё место и выскочил на улицу, намереваясь его вздуть.

— Аня, — сказал Зубатов, глядя в пол, когда они были вдвоем. — Так ведь это же конец. Совершеннейший, неминуемый конец.

— А? Ты о чём, Серёженька? — она действительно не поняла.

— Ну как же. Ну вот об этом, что мы задумали. Ведь тебе же конец.

— Ах, ты об убийстве великого князя? Так ведь это же надо. Какой ты глупый, Серёжка! Читаешь, читаешь книги — а всё без толку. Как же иначе? Сам ведь видишь. Но что думать об этом вперед!

Она вытянулась на кровати, и волосы её растрепались по подушке.

Зубатов остался сидеть на стуле.

Он и сам понимал, что говорит вещи совершенно недопустимые, которые могут разом опустить его в глазах Ани в самую гущу обывательского класса, перечеркнуть всё то, ради чего они вместе жили и трудились. Но и сил не сказать у него не было.

— А как же мы? Как же я без тебя?

Аня поднялась на кровати. Зубатов думал, что она сейчас отчитает его, как школьника, и может быть, даже выгонит.

— Серёжка, Серёжка, — она подошла, обхватила его голову и прижала к своему голому животу. — Какой же ты еще ребенок! От маминой сиськи оторваться не можешь. Надо вырастать. Вырастать.

Всю ночь он, и правда как ребенок, плакал на её плече. Впоследствии Зубатов часто думал — что чувствовала в этот момент Аня? Колебалась ли? Был ли у него шанс удержать её от задуманного? И надеялся, что не колебалась, потому что на виселицу нужно идти с твердым осознанием правильности всего сделанного — иначе это совсем страшно.

Но, наверное, что-то было в её душе, потому что в день накануне покушения, когда все члены кружка собрались еще раз обсудить детали, она шепнула ему на ухо: «Не приходи сегодня». И больше у них не было возможности увидеться.

Следующим утром Аня, зная, что великий князь Владимир Александрович приедет в Академию художеств на торжественное заседание, зашла под видом посетительницы академического музея в фойе. Там она постояла у книжного киоска, и, когда он зашел, почти в упор выстрелила 5 раз из браунинга. Был убит какой-то генерал из свиты, но сам великий князь получил только касательное ранение. Савицкую схватили, отвезли в Петропавловскую крепость, где через несколько дней судили военно-полевым судом и ожидаемо приговорили к повешению. Казнь состоялась в Лисьем Носу через неделю.

Той ночью Зубатов не спал, и около 6 утра, когда обыкновенно совершалось повешение, чувствовал, как сдавливается его шея.

На следующий день их кружок, прекративший в целях конспирации свои заседания, собрался впервые после покушения (от присяжных поверенных Савицкой было известно, что она не назвала на следствии ни одного имени, поэтому угрозы арестов не было). Зубатов не знал, какими увидит своих товарищей после произошедшего, ожидая найти их в состоянии, подобном своему, то есть на грани помешательства. Но, к величайшему изумлению, обнаружил, что никаких перемен ни в ком не произошло. Хотя они и были огорчены смертью Анны, но деловито продолжали свою работу. Так наступающая в штыки солдатская цепь лишь на мгновение замечает, как падает убитым товарищ, и шагает вперед. Анина смерть не перевернула мир. И сколько нужно времени, чтобы стул у буфета с гнутой буковой спинкой, на котором она обыкновенно сидела, откинув назад голову и подсунув под себя ладони, пока еще остающийся пустым, занял случайный член кружка? Неделя? Две?