ЭМАС - [21]

Все просьбы Гучкова, как и прочих, тщательно протоколировались, и теперь были ему предъявлены.

— Вынужден сообщить вам, что 10 процентов ваших обращений — пока наименее болезненные для вас — вероятно, будут опубликованы в ближайшее время. Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем ущербом, который нанесли вы, но мы поступим благородно. Это будет некоторым залогом, подтверждающим серьезность наших намерений. В дальнейшем, если с вашей стороны не будет никаких недружеских действий, ничего нового не появится. Ну и, разумеется, вы должны отозвать свое предложение об обязании ПТА более тесно сотрудничать с полицией.

— Вы поступаете не только бесчестно, но и неосмотрительно, — сказал Гучков, стараясь не выдать своей тревоги.

— Насчет бесчестности не вам судить, а про неосмотрительность — не согласен. Вы же понимаете, что я являюсь не единственным хранителем этих материалов и, если со мной что-то случится, они будут опубликованы все.

Гучков ничего не ответил.

— За сим прощаюсь, — инженер встал. — И, кстати, рекомендую вам проверить число читателей вашего бюллетеня.

Когда он вышел, Гучков досчитал до тридцати и позвал официанта.

— Ушел ли господин, который со мной обедал?

— Так точно, ушли-с.

— А есть ли здесь публичный аппарат ЭМАСа?

— Публичного не держим-с, но для уважаемых гостей можем предоставить услуги собственного.

— Где он?

— Извольте следовать за мной.

Гучков вскочил на ноги. Число подписчиков его бюллетеня внезапно уменьшилось ровно на 10 процентов.

Глава XIV

Кладбищенское подземелье давно перестало удовлетворять потребностям быстро растущей армии безномерных, и она переместилась в находящийся неподалеку пакгауз Товарной станции Варшавской железной дороги. Хотя он и был заброшен, стоя с заколоченными окнами, всего саженях в трехстах высилась караульная вышка, и луч её прожектора, обшаривая периметр станции в поисках немецких шпионов, регулярно пересекал тропинку, ведущую к пакгаузу. Но никто ни разу не наведывался проверить, что делается за заколоченными дверьми.

Почему? Если кто-то из его офицеров задавал Хрулёву вопрос о надежности штаб-квартиры, он отвечал, что среди начальников Товарной станции есть сочувствующие их делу лица. Еще более удивительным было то, что они до сих пор избегали внимания полиции. Но и в этом случае ответ Хрулёва, будь ему задан вопрос об этом, был бы подобным.

Пакгауз, длинное одноэтажное кирпичное здание с островерхой крышей, превратился в подобие казармы: был разделен на секции и заставлен сколоченными из досок двухъярусными кроватями. И только в одном его конце оставалось большое пространство, где устраивались собрания. Прямо над ним проходила эстакада воздушной железной дороги, двумя большими кривыми соединявшаяся с линией, протянутой над Обводным каналом. Под ними старухи-кликуши катались по булыжной мостовой, и извозчики били их длинными кнутами, чтобы не задавить. Задавить-то и ладно, но потом же попадешь в участок, а оттуда, если очень не повезет, то и на фронт. И когда ветер был со стороны Измайловского проспекта, то доносил обрывки музыки из патефонов-автоматов, стоящих у подъезда меблированных комнат Третьякова, аккурат на том месте, где взорвал бомбу Егор Сазонов.

Внутри было всё чисто подметено и вымыто, и на печатях в каждой комнате уютно кипели чайники.

По вечерам пакгауз набивался людьми — и теми, кто жил здесь постоянно, хотя таких было меньшинство, и имевших собственные квартиры, даже ходящими на службу. Только здесь, не дома и не на улицах города, им было спокойно.

— Издревле люди собирались вместе, в города, и само слово город происходит от ограды, они отгораживались от всего остального, — учил Хрулёв вечерами, когда безномерные сползались к нему на проповедь. — И вот внутри этой ограды люди стали строить рай. Да, а вы не замечали разве, что город — это рай? Здесь жить легко и весело, здесь есть кинематографы и кабаки, водопровод и электричество, трамваи и паровозы, по ночам здесь светло от фонарей. Здесь — жизнь. Но знаете, что оказалось? Что в городе, в этой ограде, очень много людей. Очень тесно. И болезни, от одного к другому, передаются очень быстро. Но болезни можно лечить — и построили больницы. А как вылечить несчастье? Несчастье не лечат в больницах. И чтобы несчастливые люди не отравляли собой общее счастье города, их стали выдворять из него.

Внезапно Хрулёв вскочил, голос его стал яростным.

— Если ты беден, если нет денег на магазины со стеклянными витринами во весь этаж и на квартиру с водопроводом, — вон из города, за Обводный канал, снимай угол, имей в своем распоряжении лишь квадратную сажень пола да плесневелые стены в комнате, которую не протопить сырыми дровами. Нет и на это — иди побирайся, чтобы добрые люди дали тебе пятак на ночлежку, и радуйся кружке кипятка, называемого почему-то чаем. Да смотри из грязного окна на чужой рай!

Он перевел дыхание.

— Но если ты богат, если весь город со всеми его ресторанами, луна-парками и скетинг-рингами — твой, погоди радоваться. Придет, проникнув за городскую ограду, и к тебе несчастье — болезнь ли со смертью, или предательство, или еще что — и вот и тебя изгонит город! Нет, не выгонит из твоей квартиры с коврами на полу, но закроется от тебя. Не для тебя будут больше его яркие витрины, его шумные улицы, свет газоэлектрических трубок его рекламы. Он отделит тебя от себя и отрежет. То, что было родным, станет вдруг чужим, нужное — ненужным. А другого нужного не появится. Окна твоей дорогой квартиры покроет пыль, и сквозь них, точно так же, как сквозь окна ночлежки, ты будешь глядеть на чужой рай.