— Ух, ты, — заворожено произнёс Нарти. — Я и не знал, что здесь такое бывает.
Клах ничего не ответил, продолжая мерно шагать, подозрительно поглядывая на приближающийся холм.
— Костёр разведём, — вслух мечтал Нарти, — обсушимся, согреемся по-человечески, горячего поедим…
— Обогреться ты и здесь можешь, — подал голос Клах. — Всякая пакость тоже на холм тянется, таких как ты поджидает.
Нарти не возразил, хотя, какая пакость может водиться в Прорве? Кроме моховых тараканов здесь никто не выживет.
Поднялись на сухое. Деревья на холме стояли огромные, вдвое против тех, что в родных лесах.
— На той стороне, за ветром, — бормотал Нарти скорей самому себе, чем напарнику, — костерочек…
— Кх-х… — охотничьим шепотом прервал горячечные мечты Клах, и Нарти замер, не смея даже моргнуть. Не та вещь охотничий язык, чтобы в бездельную минуту перебрасываться на нём незначащими фразами.
Клах опустился на колени, прижал ухо к плотной, усыпанной опавшей хвоёй земле.
— Слышишь?
— Э… — выдохнул Нарти знак несогласия.
— Гулко…
— Плотная земля всегда гулкая.
— Это не земля. Уходим. Только тихо.
Видно было, что Нарти не хочется покидать уютное место, но возражать старшему он не смел. Лишь когда холм, такой с виду удобный и подходящий для ночёвки, остался далеко позади, Нарти спросил:
— Что там было? Я ничего особого не увидал.
— И не увидишь. Оно внутри. Что — не спрашивай, сам не знаю, но скоро этот нарыв прорвётся, и оно наружу вылезет.
— Так, может, ещё не сейчас?
— Ты за это дело не беспокойся. Само по себе оно, может, ещё погодит, а как развели бы мы костёр, тут бы оно от жара и доспело. А без костра — какой толк на ветру сидеть?
— А!..
— То-то и оно. Ты такие вещи примечай. Я своё отходил, а тебе на будущий год по этим местам молодых водить.
— Я, вот думаю, а если мужчины на этом холме на ночёвку остановятся?
— Не остановятся. Они ходом пойдут. За один день всю Прорву. Сам, что ли не знаешь?
Клах остановился на ровном месте, подальше от кочкарника и возможных ямин, вытащил охотничий нож и, вонзив его по самую рукоять, с натугой повёл, вспарывая моховину. Нарти принялся помогать, и вскоре толстый пласт был выворочен и загнут белыми корневищами вверх. В яму медленно натекала жёлтая вода.
По углам и центру поставили стойки, сверху наложили лаги. Всё это добро Нарти тащил на спине. Вес немалый, но без него на Прорве никак. Нарти улёгся на спину, прямо в воду, выставил руки, готовясь принять тяжесть. Клах, как можно осторожнее опустил поднятый пласт на прежнее место. Совсем ровно моховина не легла, получился бугор, но если со стороны смотреть, не очень и заметно. Клах притоптал моховину с краёв и пролез в укрывище сквозь оставшееся отверстие.
Воды натекло в самый раз, чтобы накрыть лежащие тела. Мешки пристроили у выхода, где было посуше. Нарти уже достал головеху, обмакнул её в воду, и головеха тут же засветилась неживым голубоватым светом. Клах вытащил хлеб и тонкие полоски вяленого мяса, которые тоже тащил Нарти.
— Ешь.
— Мне не хочется.
— Всё равно ешь. Это в тебе мужская дурь бунтует. Мужчины, когда через Прорву бегут, не едят ничего. А нам — надо. Меня так с души воротит, глаза бы на этот хлеб не смотрели. Но ведь ем. Иначе не дойдём: сам видишь, какая дорога.
— Я что хочу спросить, — проговорил Нарти, старательно разжёвывая жёсткие волокна мяса, — вот ты говоришь, мужчины Прорву за день перейдут. И все это знают, даже малыши. А я теперь думаю — сказки это. Мы уже два дня идём, а Прорве конца-краю не видать.
— Видать. Завтра дойдём.
— Три дня, а им надо за один. Пусть даже они налегке побегут, всё равно половина не добежит.
— И что? Лучшие добегут. А что много людей гибнет, так ещё никто не отказывался бежать через Прорву. На тот край можно ведь и окольной тропой добраться. На юге есть безопасные проходы, но там люди не ходят. Прежде, говорят, там стада гоняли, а теперь и этого нет. Конечно, некоторые гона не выдержат, но по большому счёту, если бежать через Прорву, крови получается меньше. Пусть, лучше, слабые во время гона погибнут, чем их свои убьют.
— Не понимаю! Зачем кого-то убивать?
— Ты ещё молодой. А потом увидишь, что во время гона делается, и поймёшь. А если я тебе сейчас всё расскажу, ты не поверишь. Просто не сможешь поверить, как бы ни старался. Вот скажи, ты помнишь своё детство?
Лицо Нарти скривилось.
— Немножко помню, — прошептал он. — Маму помню. Чашку молока… оно такое белое, а какое на вкус — не вспомнить.
— А как тебя выгнали и за что — помнишь?
— Н-не помню… — губы у Нарти тряслись, казалось, молодой охотник сейчас заплачет. — Наверное, я самый плохой.
— Оставь… Этак каждый будет самым плохим. О таких вещах не принято разговаривать, просто потому, что почти никто не помнит своего детства. Вспоминается кое-что по мелочам. А я так и вовсе ничего не помню.
— Тебя разве тоже выгнали?
— Тоже, Нарти, тоже. И всех остальных. Молодые парни об этом не говорят, но все мы оттуда, с того края Прорвы. Это общая боль живущих в селении.
— А теперь мы идём просить прощения за всех, чтобы нас назад приняли? А они захотят? У них же там хорошие остались, зачем им ещё плохие?
