Мост над Прорвой - [5]

Нарти судорожно глотнул. Вот оно, то, ради чего они шли.

— Здравствуй, мать, — сказал Клах, склонив в поклоне голову.

Старуха окинула проводников цепким взглядом.

— Почему вас всего двое?

— Второй и третий проводники погибли в Прорве, — ответил Клах. — На будущий год вот он, — Клах кивнул в сторону Нарти, — придёт сразу с тремя новичками. Будет трудно, но я верю — он справится.

— Как знаете… — старуха недовольно поджала губы. — Со стадом тоже вдвоём управитесь?

— Для этого дела хотелось бы получить помощника.

— Этого добра сколько угодно. Хоть десять штук.

— Один нужен. От десятерых не помощь получится, а только вред.

— Один — так один, — согласилась старуха. — К утру будет. Сама отберу, какой с телятами управляться умеет.

Клах повернулся к своему мешку, вытащил увесистый рогожный сверток. В таких рогожах люди хранили муку и немолотое зерно, идущие не на семена, а в еду.

Старая мать распустила тесьму, которой была перетянута рогожа. Внутри действительно оказалась мука. Теперь Нарти стало ясно, почему во время ночёвок в укрывище, где всё залито водой, Клах так заботился, чтобы не подмочить свой мешок.

— Простите, что мало в этом году, — произнёс Клах. — Не донесли.

— Я бы удивилась, будь у вас всё в порядке, — ворчливо сказала старуха. — Нате-ка и вам гостинца. Не знаю, как и стащите вдвоём.

— Что не стащим, то здесь съедим, — в тон ответил Клах, принимая одну за другой тяжеловесные головки сыра. Уж сыр-то Нарти сразу узнал. Каждый год, по весне, на следующий день после того, как мужчины уходили из селения, старики выдавали тем, кто остался, по ломтику сыра. Ни в какой другой день сыра попробовать не удавалось, и откуда он берётся, не знал никто, кроме посвящённых. А это оказывается гостинец от непреклонных матерей непутёвым сыновьям.

— Мать, — сказал Клах, — пообедай с нами. Жарево как раз готово.

— Отведай кровушки от своей коровушки… Эх, племя негодящее, любите вы не своё дарить, чужим угощать. А вот, погоди, я вас угощу.

Старуха выбрала среди стащенной к костру посуды здоровенную корчагу и пошла к вьючной корове, что преспокойно паслась в стороне от кровавого места. Опустившись возле коровы на колени, старуха ухватила за опухоль, что была у коровы там, где у некладеного быка свисают ятра. Нарти деликатно отвернулся. Это явно материнское ремесло, а на чужую работу можно смотреть, только если тебя приглашают. Охотнику не полагается глядеть, как лепят горшки, огороднику — как скопят быков. Понадобится — его позовут. А зря глазеть — нечего.

Слуха касались звуки самые простые: корова меланхолично валяла во рту жвачку, чуть в стороне исходил на песню травяной сверчок, и в тон ему дзенькали, разбиваясь о дно корчаги, струйки чего-то жидкого.

— В заимке среди посуды чашки должны быть, — не оборачиваясь, произнесла мать. — Сполосни от пыли, да к костру принеси.

Нарти бегом кинулся исполнять приказание. Принёс две чашки, поставил на траву.

— Тс-э… — прошелестел на охотничьем Клах, и Нарти, кляня себя за недогадливость, помчался за третьей.

Подошла старуха, наклонила корчагу, и в мытую чашу полилось густое, белое, белое…

— Чего смотришь? Пей.

Ноздрей коснулся тёплый, давно забытый и такой знакомый запах.

— Мама… — прошептал Нарти.

— Что, бедолага, мамку вспомнил? — неожиданно смягчившись, произнесла суровая старуха. — Ты пей, на том берегу, небось, молочка не дадут. Нельзя вашему брату молоко, ну да раз в год вреда не будет, особенно проводникам. Вы народ особый, на людей похожи, так к вам и отношение особое.

Потом они ели жареную кровь с хлебом. И по тому, как гостья выбирала распаренные корки, можно было видеть, что хлеб для неё в диковину.

Наконец она поднялась, уложила подарки и часть мяса в перемётные сумки и угнала свою корову, сказав на прощание, что завтра пригонит стадо и пришлёт помощника.

Утром поднялись до света. Прибрались на поляне, перемыли глиняную посуду и убрали в балаган. Клах сказал, что там она будет стоять целый год, до тех пор, пока Нарти не приведёт новых проводников. Остатки мяса, что целую ночь коптились над костром, оставили висеть на перекладинах, себе взяли самую малость, только на обратный путь.

— А это куда? — спросил Нарти, кивнув на остальное.

— Матери заберут, когда мы уйдём. У них охотников нет, а корову так просто резать нельзя. Так что с мясом у них туго.

— Зато у них молоко… — протянул Нарти.

— Да, молока у них много, и сыр они из молока делают. А нам нельзя молоко. От него люди беситься начинают.

— А мы, почему пили?

— Мы проводники, — строго сказал Клах. — С нас спрос другой.

За лесом послышалось разноголосое мычание, дробный топот, затем на поляне появилось стадо. Больше сотни молодых бычков и две коровы. Судя по костистым бокам, это были очень старые коровы, да и тех, как сказал Клах, в Прорву не отпустят, уведут домой. Гнали стадо четыре матери, явно из самых пожилых. Молодых не показывали даже проводникам.

На спине одной из коров был приторочен большой рогожный мешок. Когда его стали ворочать, в мешке кто-то забился, закричал сорванным голосом.

Старшая из матерей распустила на горловине конопляную верёвку, и на свет появилась встрёпанная мальчишеская голова с безумно вытаращенными глазами.