Эльдорадо - [29]

В те годы в Москве записные ходоки очень любили июль месяц — а может быть, и сейчас любят. Любили потому, что именно тогда на стендах перед театральными училищами вывешивались окончательные списки зачисленных. И многие хорошенькие простушки из дальних городов своих имен в списках, разумеется, не находили. Они рыдали здесь же, на улице, прежде всего потому, что возвращаться домой не солоно хлебавши им казалось позором, а податься в огромном чужом городе было некуда. И они с удовольствием, утирая слезы, принимали предложения обходительных столичных господ. С тем большим облегчением и надеждой, если господин оказывался кинорежиссером и показывал членский билет Союза кинематографистов. Они как-то сразу утешались, потому что были юны, полны надежд на чудо и твердо верили, что у них-то непременно все образуется, не может не образоваться.

Режиссер Тинский привез нашу героиню, именно таким образом снятую, склеенную и зафалованную, сленг тех лет, — пришло время назвать ее имя, она звалась Леся, — к себе в двухкомнатную квартиру на Тверском бульваре на первом этаже старого дома, где он проживал с матерью, донской казачкой. Леся стала там жить на законных основания, потому что Тинский на третий день знакомства повел ее в ЗАГС, где они расписались: ему страшно понравился тот факт, что Леся оказалась девственницей. Осенью они съездили к родителям Леси в городок на Азовском берегу, где поначалу Лесины старики, как называл их Тинский, хоть они были едва на десять лет его старше, не пришли в восторг от выбора дочери: Тинский уже начал седеть, а их Леся оказалась его четвертой женой. Но дело было не поправить, и чин по чину сыграли свадьбу с притоком родни и соседей, с Лесиными подружками, под шатром во дворе, со столами, ломившимися от балыков и огромных арбузов, с семидесяти градусным самогоном. Тинский гулял по-казачьи, с размахом, дирижировал праздником, к подружкам невесты не лез, поскольку все четыре дня застолья оставался на удивлении трезв. Потом молодые, нагруженные приданым невесты, пуховыми подушками, перинами и рушниками, а также подарками гостей — преимущественно отчего-то китайскими фарфоровыми сервизами с ивами и фанзами — отбыли в столицу.

Леся стала жить с мужем, старалась быть хозяйкой, но жить ей приходилось в основном со свекровью, потому что мужа никогда не было дома. Свекровь была женщиной суровой, малоразговорчивой и подозрительной. Несколько раз Леся бывала свидетельницей ужасных сцен, случавшихся между сыном и матерью: они страшно ругали друг друга, дрались, Лесю не замечая, швыряли друг в друга свадебными китайскими кружками со страховидными драконами. Однажды Леся, вернувшись из магазина, обнаружила на кухне странную особу: в ботах на босу ногу, хоть был только март, в линялой юбке, в мужском пиджаке, в низко повязанной косынке. Глаз гостья она не поднимала, чертила пальцем на подоле. Это оказалась невестка свекрови, жена ее старшего сына, сидевшего в лагере за убийство и грабеж, впрочем, она и сама только что откинулась из зоны. И, выходит, приходилась Лесе золовкой: странно, об этой своей родне муж ей никогда не рассказывал.

Они прожили вместе уже года четыре, но Леся к беспокойству ее родителей никак не беременела, что было объяснимо: немолодой Тинский признавал только оральный секс. И — мне Леся это рассказывала сама — после многих попыток ей пришлось буквально изнасиловать супруга, пока тот спал, и заставить его кончить внутрь ее лона. И она забеременела: молодой организм, выросший на здоровой пище на свежем приморском воздухе, оказался цепок. Узнав, что жена беременна, Тинский ее поколотил, полагая, видно, что беременна она не от него, ведь он бывал предусмотрителен. И колотил всякий божий день, надеясь, видно, что у нее будет выкидыш — делать аборт она наотрез отказалась. Тогда-то она и сбежала к сценаристу, а потом уехала рожать на Азов, где спустя пару лет оставила дочку на руках дедушки и бабушки, не пожелавших отпускать от себя любимую внучку. Сама же Леся опять ринулась покорять столицу, что теперь, как вы понимаете, для нее было много легче.

Мы с ней познакомились, когда она праздновала свой тридцать пятый день рождения — кто-то привел меня к ней в гости. Десятилетняя уже Мариночка так и жила в провинции, а Леся, продолжая носить гордую фамилию Тинская, пережила в эти годы немало приключений, выходила замуж фиктивно, работала в ЖЭКе, получила комнату в коммуналке, потом обменяла ее на однокомнатную квартиру, потом, недавно, однокомнатную — на эту вот, двухкомнатную, денег на доплату ей выдали родители. Потому что было решено, что с восьмого класса Мариночка переедет-таки в Москву к маме, которая вдруг обеспокоилась ее образованием. Но пока она жила одна, и в тот вечер праздновала не только свой день рождения, но и новоселье.

Так получилось, что самого Тинского я тоже немного знал, но познакомился с ним, когда Леся уже от него сбежала, и он жил со следующей женой по имени, кажется, Ольга, пухлой женщиной с большой бородавкой на правой щеке, по специальности, если мне память не изменяет, дежурной по этажу в интуристовской гостинице. Трудно представить, сколько остается в номере барахла после иностранки средней руки, приговаривал Тинский: он, как и многие его коллеги по официальному советскому искусству, никогда не гнушался мелкой фарцовкой. Знал я его по ресторану Дома кино, где он скандалил и дебоширил. Убей не помню, как мы оказались однажды за одним ресторанным столиком, а потом у него в квартире, — кажется, он зазвал меня и одну из спутниц к себе читать стихи. И он действительно читал под коньяк, который я прихватил перед самым закрытием, в последний момент в буфете, малодоступного тогда американского Бродского и еще какие-то стихи, явно превосходившие Бродского по качеству и которые Тинский приписывал себе. Помнится, мы сбежали от него обманом, поскольку он не хотел нас отпускать, но легкомысленно положил ключи от входной двери на стол на кухне, в которой нас принимал.