Экспедиция. Бабушки офлайн - [62]

Найти избу бабы Кати оказалось легче-легкого. «Там, Лешенька, колодезь-журавель насупротив стоит. Увидишь, чать!» — говорила ему Арсеньева, поглядывая в сторону догоравшего Шута Андрюшеньки. Действительно: журавель оказался знатный. Некрашеная жердь высоко вздымалась над почти высохшим колодцем.

— Мы из него воду-ту не берем щас, особенно вот посля того случая — как дирижабля к нам пожаловала. Вот, Леш, щас я тебе в подробностях, в подробностях всё раскалякаю! — баба Катя перекатывалась по избе, как цветастый колобочек, в своем неизменном халате. Старикову пришла удачная мысль записать рассказ Арсеньевой о памятном столкновении с НЛО прямо на улице, и их подвижная собеседница мигом обвязала голову платком, надела тапки на босу ногу и выбежала на крылец — только поспевай записывать.

— Вот, ребятёшки, я стояла там! — быстрый взмах рукой, и бабушка уже летит к тому месту, куда показывала. Стариков со штативом наперевес бросается за ней, Будов возводит затвор фотоаппарата, сияющей Щеголевой поручено бегать повсюду за собеседниками с включенным диктофоном, но при этом «ни в коем случае не попадать в объектив!».

— И вот, значит, как: я гляжу, а мамыньки! Горит! Ну, вечер — а над домом-то всё осияло, как вот в городе иллюминация. Али как вот в церкви вот в Дивеево я ездила. Бывали там? Вот. Там люстра така красива — страсть! И вот эдак же! Муж мой Феденька, кулугур, Царство ему Небесное, земля пухом, третий год в могилке лежит… — Арсеньева мигом утирает мелькнувшую слезу с левой щеки. — И вот он вперед меня-то убежал, ноги-те у меня больные. И — бух на коленки, шепчет-молится, кресты кладет! А тама, тама чаво творится! Дирижабля повисла! Вот кака — огромадна!

Арсеньева срывается с места и перекатывается в сторону колодца.

— Вот тут зависла тарелка-то эта. И ну лучом бить туда! Батюшки святы! Светопреставление! И этот Борька-прохиндей — сам убёг без памяти, а всем хвастается, что он чуть ли не самого черта за рога хватанул! Тьфу на него!

Стариков пытается выяснить, что за Борька такой. И — вновь рывок к повороту на другую улицу. И — снова рассказ про «тарелку», зависшую над колодцем. Лешка мог побожиться, что у него чешется спина и вот-вот прорежутся крылья от счастья. «Баба Катя! Ну что за прелесть! Вот так бабушка!».

Дальше они пьют чай в просторном зале избы Арсеньевой. После смерти мужа она осталась одна-одинешенька.

— Правда, вот дочка с Тольятти приезжает, да. У нее там муж на «ВАЗе» начальником. Три внучки у меня. Но редко заглядывают к бабушке. Раз в годочек на два денечка… — сетует баба Катя и убегает на кухню за новой порцией кипятка.

— Я вам про домового-то не рассказывала, ребятёшки? Нетути? — кричит неугомонный голос из кухни. — Оё-ёй! Как было, как было — щас всё раскалякаю!

Стариков бросает недоеденное печенье и телепортируется к штативу с видеокамерой. Арсеньева исчезает в своей спаленке, отгороженной от остального зала занавеской, и тут начинается нечто невообразимое: из-под занавески появляется мохнатый медведь сантиметров 60 высотой, оттуда же вылетает какая-то красная тряпица.

— Ага, эту вот игрушечку мне дочка привезла: внучки, мол, пусть играют. А я, как увидела, так сразу: «Это же вот вылитый домовой, какого я в детстве видала!». Вот смотри, Леш: вот, значит, табуретка, вот сюда мы его запихаем! — бабушка ставит стул посередине комнаты, помещает под него мягкую игрушку, предварительно обмотав ей нижнюю часть красной тряпкой — получилось что-то наподобие юбочки. Затем садится у дальнего окна — спиной к видеокамере и медведю.

— И вот я мамку-то жду, а темно уж. Керосин-то экономили, лучинки жгли. И вот я пить-то хочу, подымаюсь вот так, — Арсеньева нарочито медленно встает и идет мимо табуретки. Затем опускает глаза на медведя, и на лице ее отображается комичное выражение ужаса.

— Боже ж ты мой! Какого страху я натерпелась — не пересказать! Сидит он вон там под стулом, сам маленькый, мохнатенькый, в красных штанишках и: «Уху-у! Уху-у!». Я — бежать! Ой! Слава Богу, до бабы Клавы достучалась, а то бы околела нагишкой — холоднó еще ведь было!

Стариков уточняет детали, и рассказчица снова повторяет действо с игрушкой. Идея бабушки использовать для наглядности медведя приводит его просто в катарсический восторг.

«Ферзь, однозначно баба Катя — мой ферзь!» — думает Лешка, словно до этого не встречался он с великолепной бабой Полей, трагично-таинственной тетей Мариной Рядовой, Шутом-Карасевым и многими другими Астрадамовскими фигурами, отлично играющими шахматную партию на стороне черных. Что ж, сердце фольклориста склонно к измене и жизни по принципу «здесь и сейчас». Ему — простительно…

Беседа течет дальше. Серые нити повседневности Арсеньевой так плотно, так естественно переплетаются с яркими вкраплениями сверхъестественного, что Лешка теряется в этом узоре воспоминаний, не может разделить, где ему «интересно», а где — нет.

— Вот переезжали мы, это еще в родительском доме когда, в Княжухе, угу. Тятька тогда другой дом сотворил — там всем подрядом ему помогали. У нас так: кто строится, зовет всех мужиков да родню, ставит им бочонок браги — и айда пошел. Хоромы получаются! У нас-то прежняя изба низенька была, вся окнами в землю глядела, а эта-то, нóва, — светла, с полатями, куды там!