Его любовь - [147]

— Вы с Шевченко сейчас в таком состоянии, — сказал он, помолчав, — что даже не отдаете себе отчета в том, что с вами происходит.

— Неправда, — решительно возразила княжна. — Я себя давно уже поняла.

— Тем опасней пребывание здесь Шевченко, — ухватился за ее слова Капнист. — Может быть, ему лучше сюда и не возвращаться.

Такой вывод был для княжны совершенно неожиданным — она опять как бы поплатилась за откровенность. Конечно, она уже привыкла к мысли, что рано или поздно ей с Тарасом Григорьевичем придется расстаться, но чтобы это случилось так неожиданно, как-то не по-человечески, даже в какой-то мере оскорбительно, — этого она не принимала, с этим смириться не могла. Умоляюще смотрела она на мрачное, такое чужое и неприятное сейчас лицо Капниста.

— А картины? — неуверенно напомнила она. — Он же начал писать и не успел закончить. Кто их, кроме него, может завершить?

Капнист молчал. Действительно, кто может закончить начатое Шевченко? Никто! И если он не вернется, это, безусловно, вызовет вовсе не желательные для Репниных пересуды, да еще и справедливое удивление всех домашних и прежде всего князя. А его ведь так старательно оберегали от этой истории, побаиваясь за его ненадежное здоровье, а Капнист опасался при этом еще и вызвать его гнев на себя.

— Хорошо, Шевченко вернется в Яготин, но ровно на столько, сколько потребуется для окончания начатых работ. — Капнист произнес это так, будто все зависело исключительно от него.

В ту ночь выпал густой пушистый снег, и, проснувшись утром, княжна не сразу поняла, почему это в ее полутемной комнате стало как-то необычайно светло.

За окном и дорога, и озеро, и деревья — все слилось в слепяще-яркой белизне. Лишь дома кое-где упрямо проступали из этой сплошной белизны, прорывая острыми крышами пуховое покрывало снега.

На бескрайнем заснеженном просторе виднелась черная точка, едва заметно двигавшаяся со стороны плотины по берегу озера. Человек. Но кто может бродить так рано среди глубоких нехоженых наметов? Неужто  о н? И сердце сказало ей: да, Тарас Григорьевич.

Он приблизился, и княжна узнала сперва его размашистую походку, потом — распахнутое пальто и наконец — лицо.

27

Зима пожаловала и в Березань. Зима ранняя, суровая, с трескучими морозами.

Имение Лукашевича занесло глубоким снегом, а окна, расписанные сказочными узорами, светились на солнце, как серебристые витражи.

Платон Акимович давно уже проснулся, но в комнате стоял полумрак, и с постели подниматься не хотелось. Злой ветер рвался в окна, гремел ставнями.

«В такую погоду хороший хозяин и собаку на двор не выгонит».

Лукашевич удовлетворенно отметил, что и эта пословица была им записана. Он впервые услышал ее от своего «кухонного мужика» — рыжего Каленика, или как его по батюшке звал — Митрича. Удивительный он, этот Каленик. В разговоре поговорками сыплет, словно из рукава, а вот посади его и прикажи: говори их подряд, а я буду записывать, — не может. Хоть ты его розгами стегай. Полдня будет затылок чесать, припоминать, а потом, выходя, облегченно вздохнет и брякнет: «Э, барин, насильно мил не будешь!»

Вот уже сколько лет собирает Платон Акимович народное творчество — песни, думы, пословицы. Да что-то не очень ему везет. Семь лет назад издал в Петербурге сборник дум и песен, надеялся, что сразу же всюду о нем заговорят, станут хвалить, что лиха беда начало, и после этой книжицы выйдет еще не одна. Да вот застопорилось дело, и не то что нового сборника не издал, а и о первом всем напоминать приходится.

Когда-то пробовал и сам писать стихи — ничего путного не получилось.

Что поделаешь — не дано, значит, не дано. Богу виднее.

Но, любя живое слово, интересно и чужое собирать, тем паче народное. Теперь этим многие занимаются — ученые и писатели, студенты и бурсаки. У него сначала пошло хорошо. Чего-чего, а песен у них на Переяславщине хоть отбавляй. Правда, записывать приходится не все: во многих песнях оскорбляют господ, поносят, а то и грозят их прикончить. Но хватает и других — о любви и ревности, о горьких пьяницах и о вдовьей безотрадной судьбе, а особенно — о казацких походах.

Платон Акимович удовлетворенно смыкает свои маленькие глазки и окончательно предается воспоминаниям. И сразу же приятное — вот он впервые увидел свой изданный сборник. «СПб., 1836». Даже не верилось, что это его фамилия напечатана на обложке. Сколько же, дескать, людей прочитает его и узнает, что где-то на земле живет такой-то человек, и не просто человек, а «Лукашевич — собиратель народного творчества, малороссийский общественный деятель».

Недурно-с, что ни говори!

Лукашевич подкрутил кончики усов и ладонью загладил их книзу, чтобы даже внешне отличаться от таких господ, как он сам, и быть похожим на народного деятеля. В его доме повсюду висели грубые домотканые ковры, женские шерстяные плахты, а над святыми образами и окнами — вышитые рушники.

Издать бы еще одну-две книги из собранных им материалов, а там можно будет и с самим Тарновским потягаться.

Тарновскому легче — у него денег хоть пруд пруди. Можно и самые дорогие картины скупать, и оркестр да театр домашний содержать, и разных знаменитостей к себе заманивать да в сливянках их месяцами купать, потом всем об этом твердить, лишь бы вместе с Глинкой или Щепкиным вспоминали и о нем. А как быть ему, Лукашевичу? Крепостных едва наберется триста душ, ни дворца тебе, построенного знаменитым европейским архитектором, ни английского парка с ротондами и фонтанами. Да и Березань — не Качановка. Вот и приходится думать, каким образом обратить на себя внимание, чтобы и о тебе говорили в кругах людей образованных и знаменитых.