Его любовь - [145]

Княжна снова бросила взгляд, уже затуманенный слезой, в окно. Как ей хотелось сейчас увидеть еще раз ту маленькую, качающуюся бричку, в которой сидел он, ее любимый… брат, и чтоб эта бричка ехала не куда-то в неведомую холодную даль, а сюда, назад, в Яготин, к ней.

Пребывание в Ковалевке не сблизило Шевченко и Капниста, а наоборот — отдалило. Стоило им остаться вдвоем, как они буквально не знали, о чем говорить, стена взаимной антипатии вставала между ними.

Уже на второй день Тарас не вышел ни к обеду, ни к ужину — лежал в комнате и читал, а на третий не явился и к утреннему чаю. И когда Капнист, недовольный этим, сам отправился в комнату гостя, она была пуста. Дворецкий сообщил, что Шевченко еще на рассвете уехал, а куда — не сказал.

«Неужели вернулся в Яготин? — встревоженно подумал Капнист, и возмущаясь дерзким гостем, и ругая себя за то, что не сумел его удержать. — А впрочем, разве его удержишь! Он ведь, как вьюн, выскальзывает из любых рук».

Но как же неудобно будет одному возвращаться в Яготин!

А Шевченко умчался в недалекое от Ковалевки село Исковцы, к знакомому еще по Мосевке Александру Чужбинскому. Еще на балу у Волховской Александр приглашал Тараса как-нибудь заехать, почитать в оригинале Мицкевича, говорил, что имеет редкое издание, привезенное из самого Парижа.

Накануне вечером, у Капниста, Тарас долго читал Байрона, взятого в его библиотеке, потом вспомнил читанные еще в Вильно переводы из Байрона на польский язык, а дальше по аналогии вспомнилось и то весеннее приглашение Чужбинского, и он, недолго думая, собрался и попросил отвезти его в Исковцы.

Чужбинский, увидев на пороге Шевченко, глазам своим не поверил: то прищуривал их, то широко открывал, а потом и протер, словно никак не мог убедиться, что увиденное — явь, а не сон.

Тараса такая растерянность и рассмешила и тронула. Он и не представлял, что Чужбинский так обрадуется его появлению.

— Узнаешь?

— Тарас!

— Он! — и, крепко обнявшись, оба дружно расхохотались.

Высокий, худощавый, с нежным девичьим лицом Чужбинский был очень хорош собой.

— Все же не поленился дать тридцать верст гака к моим Исковцам, — радостно говорил Чужбинский, все еще не выпуская гостя из своих объятий.

Шевченко свободно владел польским языком. Еще в детстве слышал его в имении Энгельгардта — сестра помещика, княгиня Браницкая, часто приезжала к брату из Белой Церкви и говорила только по-польски.

А позже, казачком, когда жил в Вильно, где Энгельгардт служил адъютантом генерал-губернатора, зачитывался на своем чердаке произведением Коперника «Обращение небесных тел». Книгу эту дала ему пани Софья Григорьевна, которую он боготворил. Читал не отрываясь: очень хотелось узнать правду о вселенной, о планетах, о том манящем далеком горизонте, до которого еще малышом пробовал дойти, чтобы увидеть железные столбы, на которых будто бы держалось небо.

В Вильно и разговаривать начал по-польски, когда познакомился с молодой швеей Дзюней Гусаковской, которая приносила праздничные платья Софье Григорьевне. Потом с Дзюней они не раз встречались в костеле святой Анны, бродили по берегу Вилии.

Тараса очень смешило, что в Вильно даже нищих называли панами, да и его самого Дзюня тоже величала паном. А этого пана Энгельгардт приказал высечь на конюшне розгами только за то, что в его кабинете мальчик перерисовывал свою любимую картину — атамана Платова с казаками. Женщин сек сам управляющий Прехтель, с наслаждением, долго, а мужчин — кучер Сидорко, добродушный богатырь с таким заросшим лицом, что только глаза виднелись где-то в глубине. Сидорко стегал Тараса, сочувствующе пошмыгивая носом. Господин ротмистр в это время насвистывал бравую солдатскую песенку «Гром победы, раздавайся!». А в далекой Франции как раз начиналась революция, парижане умирали на баррикадах в борьбе против тирании, и перепуганный Николай Первый уверял всех, что, пока он на престоле, революция не переступит порога России.

Все это мелькнуло вроде бы далеким, а на самом деле таким близким воспоминанием.

Чужбинский тоже хорошо владел польским и занимался научным исследованием польской литературы. Он привел интересное, по его мнению, высказывание Мицкевича, что если б можно было одним словом определить его творчество, то это было бы слово «скорбь». Тарас подумал: а какое слово могло бы выразить его творчество? Боль? Гнев?

Скорбь о родной земле, жажда справедливости — не это ли больше всего влекло Тараса к Мицкевичу?

Читали поэму «Дзяды». И после обеда. И после ужина. Давно уже все улеглись спать. А Тарас сидел, опершись на стол, закрыв руками лицо.

Чужбинский наконец закончил сцену, когда Густав рассказывает ксендзу о своей последней встрече с милой. Тарас очнулся.

— Ты устал?.. Вероятно, и спать уже хочешь?

Хозяин хоть и в самом деле устал, и спать ему тоже хотелось, но решительно возразил:

— Нет-нет, я только немножко покурю.

— А знаешь, голубчик, не выпить ли нам чайку? — живо предложил Тарас.

Чужбинский задумчиво проговорил:

— Наверное, мальчик уже спит, сердешный.

— Да я и не привык, чтобы мне подавали чай! Самому приходилось и подносить господину в постель чашку кофе, и трубку набивать дорогим турецким табаком.