Его любовь - [149]

Неожиданно где-то зазвенело железо — то ли какую-то скобу сорвало ветром, то ли тяжелый болт от ставни, но что-то прокатилось по подоконной жести.

И этот звон средь сыпучего снега и завывания ветра напомнил Тарасу каторгу.

Сибирь. Снег. Ветер. Рудник, эта каторжная нора, словно пасть дракона, поглощает лучших людей, отважных носителей добра и справедливости. А в это время новые рыцари духа вступают в единоборство с двуглавым чудовищем и снова гибнут, растерзанные в дремучих дебрях и черных норах.

Казалось бы, все это должно остановить других, предостеречь их от неравного поединка, сулящего одну только безнадежность усилий и жертв. Так нет же и нет! И откуда только? — а ведь появляются новые богатыри и, гордо презрев и жизнь свою, и судьбу, снова выходят на бой.

Встав со стула и бросив альбом на подоконник, Тарас возвратился в свою комнату и возбужденно зашагал из угла в угол. Потом остановился у окна, еще внимательнее прислушиваясь к посвисту вьюги. И словно ропот глухой каторги слышится ему, и бряцание ржавых кандалов, и страшные проклятья, и предсмертный стон, и снова — зов к борьбе за правду и волю.

Воет, бесится за окном неистовая вьюга.

Декабристы. Гаснут, как сказал Репнин, огоньки. Один за другим. Но где же новые бесстрашные борцы против самодержавия и тирании, где Пугачевы, Гонты, Железняки? Если б где-то вспыхнуло восстание, он не колебался бы ни минуты, он был бы там, был бы с ними — на баррикадах, в каторжных норах, в ссылке, на виселице. Нет больше сил терпеть рабство, мириться с произволом сильных и бессловесной покорностью слабых.

Если бы! Но лишь чужая комната в чужом имении, томик повешенного Рылеева, неотступные скорбные мысли, шальная метель за окном и глухое металлическое бряцание, похожее на звон кандалов.

Аж слухаю —

Загули кайдани

Під землею.

Тарас снова торопливо заходил по комнате, остановился, прислушался…

То люди, живі люди,

В кайдани залиті.

Із нор золото виносять,

Щоб пельку залити

Неситому…

Даже не заметил, как наплыла на него эта могучая волшебная сила, когда перестаешь замечать даже самого себя, и полыхает только священный огонь вдохновенья.

Кто-то негромко постучал в дверь, но Тарас не услышал этого стука. Все бегало и бегало по бумаге перо, и уста возбужденно шептали, повторяли, перебирали слова, лишь бы выхватить из всех возможных самые точные и самые нужные.

Стук повторился уже громче, и Тарас наконец уловил его. Все еще шепча что-то свое, отсутствующим взглядом обвел комнату. Что это стучит? Кто? Но ведь он просил не беспокоить его понапрасну. Неужели что-то случилось?

На пороге стоял Капнист. Он сразу заметил недовольство Шевченко и поспешил попросить прощения — как всегда, долго и путано: хорошо, дескать, помнит просьбу не беспокоить, но…

«Быть может, что-то случилось с княжной?»

— Вам письмо, — сказал Капнист и указал на припорошенного снегом человека, который, стоя за порогом, зябко переступал с ноги на ногу. — Приказано вручить вам лично в руки. — Чувствовалось, что именно поэтому Капнисту очень хотелось узнать, что же это за письмо и не имеет ли оно хотя бы в какой-то мере касательства к взаимоотношениям Шевченко с княжной.

Тарас был удивлен. Что за письмо и от кого? И что могло случиться настолько срочное, чтобы в такую непогоду посылать кого-то с письмом?

Взглянул на принесшего письмо, и вроде бы он показался знакомым, но точно Тарас не мог бы за это поручиться: человек этот весь был облеплен снегом — брови, усы, борода в сосульках. Словно какой-то сказочный снеговик, посланец самого Деда Мороза.

— Да вы входите, входите! — сказал Тарас. — Откуда же вы, голубчик? И от кого письмо? Да вы-то, вы-то — не Каленик ли из Березани?

— Ага, Каленик! — обрадовался тот: узнал его все-таки Шевченко.

— Так где же письмо?

Однако Каленик настолько промерз в дороге, что никак не мог одеревеневшими пальцами достать из-за пазухи бумагу и прошамкал непослушными от холода губами:

— Вам письмо от пана Лукашевича пану Шевченко. — Каленик решил при постороннем господине назвать Шевченко паном.

Тарас недовольно махнул рукой:

— Да какой там пан! Я — крепостной. Такой же, как ты! Так, значит, от Лукашевича? — И Тарас как малому ребенку помог Каленику достать помятый конверт. — Да ты, голубчик, весь окоченел! — забеспокоился он.

Каленик покорно склонил голову и признался:

— И душа замерзла.

— В такой мороз, говорят, больше двадцати градусов, и высидеть тридцать верст в санях!

— Да я пешком, — пробормотал Каленик.

— Пешком? — недоверчиво переспросил Шевченко.

— Ага, пешком… Пішки немає замішки[6], — попробовал пошутить Каленик.

Тарас какое-то мгновенье непонимающе смотрел на старика, потом спохватился — письмо! Наверно, есть в нем что-то важное, если погнали человека в такую погоду, в такую даль да еще пешком!

— А ты, голубчик, разденься, сядь, отдохни, погрейся. А я почитаю.

Капнист молча стоял в стороне, пристально наблюдая за выражением лица читающего Шевченко. «Экий чудной человек! — думал он о поэте. — Так вот запросто и как будто даже с вызовом говорит этому мужику: я такой же крепостной, как и ты. Другой бы стыдился и вспоминать о своем низком происхождении, а если бы кто-нибудь ненароком напомнил ему об этом, то еще и обиделся бы. А он…»