Его любовь - [148]

Воет, беснуется метель, швыряет снег в окна. Ничего этого не замечает Лукашевич. Перед глазами толстенькая книжечка, а на обложке четкими буквами напечатано «П. А. Лукашевич».

Закупил сам немало экземпляров — и в кабинете, и в шкафах, под стеклом, стоят, небрежно разбросаны на письменном столе, и даже в спальне, на полочке между окнами, несколько штук — будто бы так, между прочим. А все для того, чтобы были на виду.

Сам Тарас хвалил, восторгался, даже не верилось, что может так волновать человека какая-то там песенка. А когда прочитал он думу про смерть кобзаря, едва не расплакался. Словно дитя! Обещал посодействовать в столице в смысле переиздания.

Еще в сентябре, после того как Шевченко гостил в Березани, написал Лукашевич в Галицию, Вагилевичу, что «Летопись Львовскую» передаст в Петербургский цензурный комитет через Тараса. Правда, Тарас должен забрать рукопись немного позже, перед самым отъездом. Время идет, а Шевченко все где-то неподалеку кружит — то в Барышевке, то в Яготине у Репниных, а в Березань не заглядывает. То ли забыл о Лукашевиче, то ли, может, наговорили ему чего-нибудь дурного, и он обиделся. От людей всего можно ждать.

От этих мыслей Лукашевич помрачнел и, рывком сбросив с себя одеяло, вскочил с постели. Сколько ни лежи, а вставать все-таки надо, даже если во дворе света божьего не видно.

Придется Тарасу напомнить о себе, хоть и не хотелось бы лебезить перед вчерашним крепостным, но что поделаешь. Слава-то какая! Недаром все наперебой приглашают его в гости, чтобы хвастать знакомством с ним. Говорят, будто бы княжна Репнина даже влюбилась в него. Непременно надо заманить его к себе, пока он еще в наших краях. В конце концов, не одних князей ему писать. Может статься, и портрет Лукашевича пригодится.

Лукашевич пошел к себе в кабинет и принялся за письмо.

Напомнил о «Летописи Львовской», солгал, якобы на днях получил из Галиции новые уникальные издания, и просил Тараса Григорьевича сообщить, когда его ждать, чтобы все это вместе с ним почитать и обсудить. По твердому убеждению Лукашевича, такое приглашение должно прельстить Шевченко: он ведь очень интересуется галицийскими изданиями, их, как известно, и днем с огнем не найдешь. А заодно пригласит он поэта и Новый год в Березани встретить, по-народному, по-старинному, с колядками и щедровками — обрядовыми песнями, а их знают здесь множество и поют так хорошо.

Закончив письмо, Лукашевич крикнул жене, чтобы прислала к нему Каленика. А та сразу подняла крик на весь дом: хозяин, мол, ждет, а этого придурковатого Каленика всегда где-то черти носят, не дозовешься его.

Каленик в это время рубил во дворе дрова (хозяйка сама же и приказала как следует протопить). Услышав ее крик, он со всего маху так всадил топор в чурбак, что тот разлетелся на части, и не спеша вошел в дом.

Хозяйка послала его в кабинет.

— Это письмо надо сейчас же отнести в Яготин, — сказал Лукашевич. — К Репниным. Слышишь? Для господина Шевченко. Лично ему в руки отдашь. Да не мешкай — сегодня же и назад с ответом возвращайся. Дело важное и неотложное. Все понял?

Каленик неопределенно мотнул всклокоченной головой — шапку снял, а руки так окоченели, что рыжие свои космы пригладить не мог. Ему, конечно, было ясно, что надо отнести письмо в Яготин, но дотуда ведь больше тридцати верст, а метель такая, что ни земли, ни неба не видно. Как же тут, черт побери, добраться до Яготина, да еще в драных, никудышных сапогах, кое-как обернутых соломой? И Каленик невольно перевел взгляд с аккуратного конверта, который хозяин держал в руке, на свои сапоги. Лукашевич, заметив этот взгляд, насупился.

— Чтоб сегодня же и возвратился, — строго приказал он. — Одна нога тут, другая там. Иди!

— Господину Шевченко, — бросил ему вдогонку Лукашевич. — Лично в руки. Не забыл?

Еще бы Каленик забыл Шевченко! Да он его на всю жизнь запомнил, еще когда поэт был у них первый раз в конце лета. Такой простой, приветливый и добрый, а панов и царей ругал, чего только о них не говорил! Подумать страшно.

Хозяйка тогда за всеми следом ходила, чтобы не слушали этой его, как она говорила, ереси. Вот только никак не мог Каленик понять, какой же, к лешему, Шевченко пан, когда он все время повторял: «Я такой же крепостной, как и ты», да и какое у Шевченко может быть общее дело с их господином! Но, возможно, в этом письме и в самом деле есть что-то важное для Шевченко, какая-нибудь приятная весть. Значит, надо отправляться немедля и отнести куда приказано — такого человека нельзя подводить.

И Каленик пошел. Натянув на пороге облезлую баранью шапку, нырнул в самую метель и отправился по занесенной снегом улице в безлюдную степь, и недолго было ему сбиться с дороги или, обессилев, закоченеть где-нибудь под снегом.

«Хороший хозяин в такую погоду и собаку во двор не выгонит», припомнилась Каленику пословица, которую когда-то, услышав от него, записал пан в свою тетрадь.

28

Шевченко подошел к мольберту, глянул на начатый портрет, а работать не стал — из-за метели света белого не было видно, и в мастерской стоял полумрак. Какая там живопись при таком освещении! Взобрался на высокий табурет возле окна и вознамерился просмотреть Глафирины эскизы. Она, наверно, чувствовала, что Шевченко вскоре от них уедет, и хотела, пока он здесь, получить побольше наставлений. Однако завывание и дерзкое посвистывание ветра отвлекало внимание, и Тарас долгое время лишь держал на коленях раскрытый альбом, а глаза его задумчиво вглядывались сквозь обмерзшие по краям стекла в снежную кутерьму.