Егеренок - [34]
Отец взглянул на свои руки — восковые, они лежали на груди недвижно. Он прошептал невнятно:
— Руки убери…
Ромка не понял. Отец с нетерпением повторил:
— Руки убери, не покойник я…
Мать взяла руки отца, раз и два прижала их к своим щекам.
Отец не хотел молчать. Ромка снова услышал его голос — скрипучий и слабый:
— Видишь, Ариша, как я в яму свалился…
— Зачем ты придумываешь? Это они тебя так, да? Эта троица?
— В яму, на лосей такая яма… Удачно свалился, кости, видать, целы.
Отец застонал, закашлялся. Мать вытерла ему полотенцем губы.
— Звери они, а не люди!
Отец перестал кашлять, попросил пить. Мать подцепила чайной ложечкой воды из стакана, влила ему в рот. Отец неохотно сознался:
— Осмелились, гады…
— Роман, сходи за врачом.
Главный врач больницы что-то писал в ординаторской на больших листах бумаги. Едва Ромка сказал: «Очнулся…» — он отшвырнул ручку, резко встал.
— Давно? — и мотнул полами халата уже в дверях, быстро пошел по коридору.
Ромка вслед за ним прошел в палату, где лежал отец, притих у двери. Глаза отца были опять закрыты, и Ромка похолодел: неужели умер? Но главный врач, не выражая беспокойства, нащупал у отца пульс и коротко кивал острым носом, словно клевал что-то. Наконец он опустил руку отца на одеяло, последний раз кивнул.
— Неплохо, неплохо. Пульс ритмичен, наполнение хорошее. Теперь ему спать и спать. Питье — без ограничения. Кормить начнем завтра.
Врач вышел. Мать повозилась у тумбочки, вернулась с чистыми марлевыми салфетками и банкой желтой мази. Она не плакала, а молча и деловито накладывала компресс за компрессом, стараясь не потревожить перевязанную грудь отца — пуля вошла в спину ниже правой лопатки и застряла в груди у ребра. Так после операции сообщил главный врач. И оттого, что мать не плакала и не жаловалась, Ромке было легче и спокойней. Отцу, наверно, тоже стало легче: он дышал слабо, но ровно и не стонал, как ночью. Ромка просидел бы у постели отца хоть до вечера, но двери открылись, медицинская сестра вкатила в палату стойку с пузырьками и трубками. Сейчас опять отцу воткнут в ноги выше колен толстые длинные иглы, в вену левой руки — еще одну, поменьше, и начнут вливать кровь и какую-то прозрачную жидкость. Трое суток уже вливали, и всякий раз на это время приходилось из палаты уходить.
Мать уступила место сестре.
— Пойдем, Роман…
Вечером, когда мать опять сидела у отца, Ромка накормил корову, поросенка, загнал кур, сам наскоро поел молока с хлебом и лег на печку. Холодные кирпичи не могли согреть, и зябкая дрожь не унималась долго. Сон не шел. Ромка изо всех сил сжимал веки, старался заснуть, чтобы не думать, не мучиться… За что чуть не убили отца? Кто в него стрелял? Неужели они, Мордовцев с Сафоновым да Колька-шофер? А кто же еще, ведь грозились… И зачем только отец в лес без ружья пошел! С ружьем-то он бы дал им жизни!
Ромка ворочался на холодных кирпичах, корчился от ненависти к кому-то и в то же время смутно сознавал, что найти виновных и доказать их вину будет очень и очень трудно.
Бессонная ночь тянулась бесконечно, пока не разбудил голос матери:
— Рома, вставай. Отцу полегче, он спит, сходим в сельсовет к Акиму Михайловичу. Тебе пойти обязательно нужно, ты ведь сам слышал, как на отца грозились, ты знаешь, кто…
— Конечно, знаю…
Путь их лежал по главной улице села. Слух о попытке убить егеря еще три дня назад взбудоражил село, но в последние дни оно притихло, словно бы притаилось в ожидании неприятностей, и сейчас попадавшиеся навстречу женщины с ведрами на коромыслах или с хозяйственными сумками в руках вели себя по-разному: либо отворачивались, пряча глаза, либо уступали дорогу безмолвно, с сочувствием на лице.
Ромка приглядывался к прохожим и мучился. Некоторые, казалось ему, смотрят на него с жалостью, как на горбатенького или увечного. От этого закипала злость: чего они так смотрят? Не нужна их жалость, к черту!
У самого сельмага повстречались соседка Матрена Савина и Арбузиха, мать Веньки. Матрена расплылась в ухмылке, отчего ее круглое желтое лицо стало еще больше похоже на перезревшую тыкву, и сладеньким голоском пропела:
— Горюшко-то у тебя какое, соседушка, ой-ей! Не помер еще мужик-то твой? И кто ж его, бедолаженьку, стрельнул-то, не доискались еще? Может, барыши с кем-то не поделили, а?
Мать, сжав губы, прошла мимо. Матрена громче и язвительней прокричала:
— Оно, конечно, следовало бы проучить как следует, мужики наши на это горазды. А уж убивать совсем ни к чему, такая страсть вовсе лишняя.
Ромке захотелось остановиться, подобрать комок грязи и с силой швырнуть его в противное лицо Матрены, но он услышал укоряющий голос Венькиной матери и сдержался.
— И как тебе не стыдно, Матрена, — укоризненно сказала Арбузиха. — У людей такое горе, а ты еще и палец в рану суешь. Не гоже так-то делать, соседка, не гоже.
Акима Михайловича они нашли на машинном дворе. Здесь стояли на ремонте трактор и сеялка, а под высоким навесом краснели бункера самоходных комбайнов, готовых к жатве.
Председатель сельсовета стоял возле прибитого к двум столбам щита с выгоревшей надписью крупными буквами: «Доска почета» — и разглядывал фотографии. Рядом с ним пританцовывал на месте Колька-шофер, играл глазами, оскаливаясь в улыбке, все время озираясь по сторонам, словно хотел созвать сюда всех-всех.
