Егеренок - [30]

И в этом селе такие есть. И вообще здесь в каждом доме — ружье, иногда просто так, на всякий случай. И хоть полны дворы телят и свиней, гусей и уток, идут друзья и шабры в лес за добычей, не зная ни сроков, ни жалости, ни любви.

Но все-таки теперь стало легче, все-таки не один. Помогают и председатель сельсовета Аким Михайлович, и колхозный механик Силыч, и вот теперь учитель Сергей Иванович с ребятишками. Может, скоро придет такая пора, когда егерю о браконьерах и думать не придется? Только и будет забот, что о птицах да зверушках?

В низине перед речкой Линдой росла известная всему селу старая черемуха. Ей не меньше ста лет, а она все еще одета листвой и обвешана гроздьями почти совсем черных, с горошину каждая, ягод. Долгие годы ломали и общипывали ее местные жители, не жалея, а она все курчавится, все цветет, и ничего-то ей не делается.

Но егеря задержали у черемухи не ягоды. Небольшая луговина перед ней была сплошь истоптана лосиными следами, там и тут серели катышки помета, пятна крови ярко выделялись на подсохшей траве.

Хромов обошел луговину, прошел по тропе к речке. Здесь, у топкой старицы, торфянистая земля была изрыта кабанами, цепочки их следов пронизывали заросли осоки и тростника, а лосиная тропа обрывалась у пологого бережка — у водопоя. Крови здесь не было.

Хромов пригнулся к поломанному кусту вербы, ему показалось, что за кустом что-то лежит.

— Ха ха!

— Вот нечаянность!

Егерь, вздрогнув, резко обернулся. Сердце холодно ворохнулось в недобром предчувствии: перед ним стояла неразлучная троица — ласково улыбался Мордовцев, откровенно злорадствовал Сафонов, вздрагивал рыхлыми щеками Колька шофер.

— Доброго здоровьица вам, Владимир Васильевич! Черемушкой пришли побаловаться? — Мордовцев принялся не спеша закуривать. — Черемушка ягода славная и к тому же пользительная. От поносу шибко помогает… Да чего это вы так подозрительно на нас глядите? Что с ружьями? Так это мы вредных птиц сшибаем, помогаем вам, значит, охранять полезную дичь, фауну, значит.

Егерь молчал, ждал. Чепуха, что они пришли сюда с ружьями сорок да ворон бить. За лосятиной они пришли, факт. И, наверно, уже успели. Недаром на траве кровь. Но где же мясо?

— Опять браконьерствуете? Куда убитого лося дели?

— Да что вы, уважаемый Владимир Васильевич, какой лось? Да мы ни духом… Да и куда сейчас лосей бить? Мясо в такую жару разве пролежит?

— Знаю, куда, на рынок в район. Вы из-за жадности готовы всю живность перевести, даже в охотхозяйстве до срока охотитесь. А тут заказник, поняли?

— Послушайте, товарищ егерь, — с ухмылкой сказал Колька-шофер. — У нас свои сроки для охоты, с давних времен после петрова дня начинаем. Спросите кого угодно в селе, всякий скажет, что сразу после покоса.

— А сейчас государственный закон есть! — Хромов понимал, что кричит зря, что он совершенно неправильно начал разговор. Но слишком нахально вели себя браконьеры, слишком внезапна была встреча, и нервы в предчувствии беды сдали. — Мало одному было тюрьмы за лося? И другие захотели?

Сафонов вскинул ружье на уровень пояса, повел стволами.

— Тюрьмой попрекаешь, гад? Валяй, валяй, а только не жить тебе, собаке, решим сейчас и концы в Линду!

Хромов поверил сразу: Сафонов человека убить может, ненависть душит его и мутит сознание. Он даже заикается от этой ненависти. Вся надежда на Мордовцева — тот побоится допустить убийство. Зачем без оружия пошел в лес — грозились же однажды!

Хромов ждал: вот-вот Мордовцев поднимет отечные веки, скажет Сафонову… Нельзя же убивать человека, человека же! Но Мордовцев равнодушно сплевывал табачную горечь себе под ноги и глядел в сторону. Егерю стало по-настоящему страшно. Он кинулся вперед, головой сбил Мордовцева с ног.

Тяжелый тупой удар в затылок остановил его, бросил на землю.

— Дождался, гад. Все село взбаламутил, детей с родителями разбил…

— Не до смерти бейте, мокрых дел мне не нужно, а память чтоб была, пусть жизнь инвалидом кончит.

— Засудят нас, Прокофий Митрофаныч, убери ружье, Сафон, не стреляй!

— Не бойтесь, не засудят. Кто ему без свидетелей поверит? Все статьи назубок знаем.

Хромов попытался приподняться, но на груди осела многопудовая тяжесть, и сознание помутилось.

Очнулся, пополз… К речке, к воде, пить… Окунул голову, чуть не захлебнулся, но все пил, пил.

Вокруг — никого. Ни Мордовцева, ни его приятелей. Да были ли они? Были: боль пронзает то грудь, то бока, стреляет в пояснице. Может, затаились где? Что они тут наделали? Лося убили? Поискать, куда спрятали.

Встал на колени, подобрал сук. Издали донесся редкий, с подвизгом лай. Чья-то собака идет по следу…

…Охотник устал. Кабаньи следы от картофельного поля у села сначала отдельными цепочками потянулись к болоту, долго петляли по лесу, сливаясь в черную тропу, и наконец привели к Линде.

Лайка тявкнула, напряглась у кустов. В зарослях что-то шевельнулось.

Выстрел прозвучал глухо. Клубы вязкого вечернего тумана вяло колыхнулись над низиной и, отяжеленные пороховым дымом, стали оседать на траву.

В кустах у речки кто-то тяжко, с болью вскрикнул, захлебнулся и умолк. В ожидании чего-то страшного притихли птицы, припал к земле горностай.