Джузеппе Гарибальди - [90]

Все эти проявления дружбы утешают, но разочарование глубоко и изоляция тоже; так проходит день за днем, несмотря на то, что рядом Франческа Армозино и маленькая Клелия, может быть, единственный лучик в долгие зимние недели 1867 года.

Гарибальди прекрасно знает, что в Италии, несмотря на солидарность патриотов, жизнь идет своим чередом, и большинством все глубже овладевает безразличие. Была демонстрация против французов, кричали: «Ментана убила Маженту». А Виктор Эммануил II признался, что «шаспо пронзили мое сердце отца и короля. Мне кажется, что пули поразили мою грудь. Это одно из величайших несчастий моей жизни».

Но после всего этого с Пием IX попытались начать переговоры. А в городах довольные существующим порядком вещей буржуа по-прежнему развлекаются. Один из волонтеров Гарибальди всего через несколько часов после Ментаны приехал в итальянский город, и друзья уговорили его пойти в Оперу:

«Я завершил, — рассказывает он, — мою одиссею хорошей музыкой. Жизнь полна таких контрастов, и я видел столько веселых людей на балконах, в перламутрово-серебристых перчатках, с фарфоровой грудью. В Италии ничего нового, ничего серьезного не произошло».

На Капрера, все глубже погрязая в болоте повседневности, стареющий Гарибальди слышит эту радостную музыку, которая делает почти смешной его последнюю попытку.

Картина шестнадцатая Я ПРИШЕЛ, ЧТОБЫ ОТДАТЬ ФРАНЦИИ ТО, ЧТО ОТ МЕНЯ ОСТАЛОСЬ (1868–1871)

Уже за шестьдесят. Старость. Жизненное пространство все больше суживается, сводится к нескольким шагам вокруг дома, которые приходится пройти, опираясь на трость, а когда приступ ревматизма становится сильнее — на костыли. Иногда новый день — как оазис: легко, скованность и боль отступают. Шестьдесят лет? Полноте! Подходит Клелия, маленькая дочка, со своей матерью Франческой, у которой вскоре — в 1869-м — родится вторая дочь, Роза.

Гарибальди в такие дни, дни обманчивой легкости, вновь садится на коня, объезжает свои владения, весело беседует то с одними, то с другими, напевает. Старость забывается так быстро. Но с новой зарей мираж вновь обретенных силы и здоровья рассеивается. Он едва может двигаться, каждое движение мучительно, тело непослушно, как чужое, враждебное. Приходится лежать в постели. Гарибальди пишет на маленьком столике; онемевшие пальцы, изуродованные ревматизмом, с трудом чертят слова.

Приходит Франческа, поддерживает «иль дженерале» (генерала), помогает ему дойти до деревянной бадьи, доверху наполненной водой, согретой на очаге. Гарибальди входит в нее с трудом. Франческа накрывает ее крышкой, подбрасывает дрова в огонь. Лицо Гарибальди выражает облегчение. Очень горячая вода уменьшает боль. Затем он велит опрыснуть его ледяной водой. Он верит в этот суровый режим. Он одевается с помощью Франчески, выходит на порог дома, смотрит — там, за деревьями, видно море. Он может постоять так несколько минут, прислонившись к белой стене дома, нагретой солнцем, затем, укутанный в пончо, проходит несколько шагов и возвращается, садится за стол завтракать. Еда всегда самая простая, несколько блюд из овощей, выращенных на огороде. Давно ушли в прошлое веселые дружеские застолья. За столом только члены семьи Франчески, устроившиеся на острове. Друзья славных лет далеко, их выжила цепкая пьемонтка, ревниво оберегающая своего генерала.

В этой обстановке Гарибальди остается только вновь и вновь возвращаться к своим навязчивым идеям, пережитым обидам. Что бы он ни писал, он неизменно клеймит священников, папу, жестокого деспота, чье правительство только что приговорило к казни двух патриотов. Гарибальди попытался опубликовать в газетах призыв: если приговор будет приведен в исполнение — убить в каждой итальянской деревне двух священников. Но правительство приняло меры предосторожности и перехватило обращение Гарибальди. Угроза осталась на бумаге, хотя оба патриота заплатили жизнью за участие в попытке организовать революционное восстание в Риме.

Гарибальди обрушивается также на своих бывших товарищей, обвиняя их в неблагодарности, и, конечно, на Мадзини, «безответственного» теоретика.

Дело в том, что Гарибальди страдает от своей изоляции. Он не понимает, что его можно критиковать, что с ним можно не соглашаться. Совесть его совершенно чиста. Разве он каждый раз, когда ему предоставлялась такая возможность, не отдавал все народной борьбе — свою жизнь, жизнь своих близких — разве он не рисковал всем, слившись в единое целое с судьбой родины, вовлекая в борьбу свою жену, своих сыновей, воевавших вместе с ним на передовой?

И это представление о собственной безупречности — он в самом деле всегда был совершенно бескорыстен, благороден — почти невольно проявляется во всех романах, которые он начал писать. Решил ли он последовать примеру Александра Дюма? Он убежден, что романы, которые он опубликует, принесут ему деньги. И он пишет их с этой целью, рассчитывая на финансовый успех, так как ресурсы его истощаются, а он не хочет жить ни дарами своих почитателей, ни хлопотать о «пенсии», которую он может получить от правительства.

Писать — для него новый способ заставить себя «любить», считать «избранным». И, естественно, бороться. Его первый роман — «Клелия, или Правление священников».