Джузеппе Гарибальди - [43]

Остров был пустынен. Единственное жилище было оставлено четой англичан. Дом и огород были еще не тронуты. Гарибальди обошел их, позаботился о том, чтобы на корабль погрузили овощи, фрукты и запас воды. Между вековыми деревьями и высокой изгородью тек ручей. Птицы, которых не пугало присутствие людей, подлетали совсем близко. «Пустынный остров Хантер, — напишет Гарибальди, — сколько раз ты так сладостно волновал мое воображение, когда, устав от этого цивилизованного общества, начиненного священниками и сбирами[16], я переносился на твой очаровательный берег».

Остров Хантер был искушением: жить вдали от людей и принуждения. Свободным. Остров, как корабль, навечно ставший на якорь посреди моря.

Это желание уединиться возникло снова, когда после смерти отца и Аниты, смерть матери 19 марта 1852 года заставила Гарибальди задуматься о собственной смерти. Защиты, которой для сына всегда служат родители, не стало. Они ушли, оставив его одного, вдруг ощутившего, что он тоже смертен.

В самом ли деле, как он на этом настаивал, 19 марта посреди Тихого океана, когда он возвращался из плавания в Америку и был скован приступом артрита, перед ним возникло видение: похоронный кортеж, проходящий по улицам Ниццы, и это видение, и образ матери, связанный с ним, его потрясли? Почему бы не поверить в это? Гарибальди обладал обостренной чувствительностью, способной воспринять и осознать тот легкий беглый толчок в пространстве и в мире, который возник в ту минуту, когда за десятки тысяч километров, в Ницце, умерла донна Роза.

Она умерла одна, и рядом с ней не было сына, к чьей руке она могла бы прикоснуться.

В разных портах Чили, где он бросал якорь — Кокуимбо, Хуаско, Херрадура, — новостей еще не было. Но он обогнул мыс Горн, прибыл в Бостон, затем в Нью-Йорк. Здесь он встретился с друзьями Авеццаной и Форести и от них узнал новости из Италии. Сначала — о смерти матери. Затем об изменившейся ситуации в стране.

Тогда он оставил «Кармен» и принял командование кораблем «Коммонвейлс», который направлялся в Лондон, а оттуда в Геную.

Теперь его дети остались в Ницце одни, без бабушки. Конечно, с преданными друзьями, занимавшимися их воспитанием, но Гарибальди, у которого было очень сильно чувство семьи, теперь, когда не стало женщин-хранительниц семейного очага: жены, матери, понял, что ему необходимо самому быть с детьми. Кроме того, он тяжело переживал свое одиночество. В сентябре 1853 года он описывал одному из своих друзей (Веккьо) свое состояние: «Что сказать вам о моей бродячей жизни? Я думал, что расстояние уменьшит горечь моего сердца; но это фатально, ничего подобного не произошло, и я влачил существование, глубоко несчастное, бурное, становившееся все тяжелее из-за преследовавших меня воспоминаний».

Воспоминания детства и юности, Ницца, лица отца и матери, Рио-Гранде, Анита… Тоска души — и энергия революционера, обреченного на бездействие.

Конечно, он внес свою лепту в Историю. Он ни разу не дрогнул, не испугался за свою собственную жизнь. И когда приходилось выбирать между любовью и долгом, он все приносил в жертву идее, делу. Без колебаний. Его жена была рядом с ним в самые страшные минуты. Ей это стоило жизни.

Конечно, не он избрал свое изгнание. Из одного порта в другой, как можно дальше от Италии. Но другие итальянцы, также изгнанные с родной земли, продолжали борьбу — со всеми ошибками, свойственными политическому волюнтаризму.

Много раз Гарибальди возвращается к ошибкам или «революционности» Мадзини, сурово осуждая последствия его политики, приведшей к такому количеству бессмысленных жертв. В Лондоне Мадзини, все еще во власти иллюзий, продолжает думать, что в Италии революционная ситуация и большинство итальянских демократов — но только не Гарибальди — разделяют в 1850 году его заблуждения.

Вот почему Мадзини создает в Лондоне Европейский центральный демократический комитет, объединивший немцев (Рухе), поляков (Дарадз) и французов (Ледрю-Роллен).

Люди, подобные Феррари или Пизакане, — с последним Гарибальди встречался в Риме, — думают о том, как создать в Италии условия, необходимые для борьбы. И те и другие ткут в Италии сеть заговоров, все время уничтожаемую репрессиями и все время создаваемую заново, — обреченных на провал, по ставших той почвой, на которой расцветет, когда придет время, героическая деятельность Гарибальди.

Диалектическое единство, неосознаваемое создающими его людьми, связывает деятельность этих «гошистов» мадзинского толка и «героического» революционера-«центриста» типа Гарибальди, безумие и слепоту одних — с чувством компромисса, реальности у другого.

Лучше всего позицию революционера сформулировал Мадзини, совершающий ошибку за ошибкой, обреченный на провал в политике, но полный иллюзий и считающий себя избранным. «Патриот знает, — пишет он, — что песчинка, привнесенная им в великую пирамиду, которая нашими усилиями поднимется от земли до самого неба, покоится на миллионах таких же песчинок и что за ней последуют миллионы других».

У Гарибальди нет этого мистического сознания своей миссии, его героизм гораздо скромнее и не претендует на святость.