Джентльмены - [71]

Он выучил «Если наступит война» наизусть и теперь знал правила лучше, чем Вернер. Некоторые иллюстрации особо тронули его своей простотой: картинка, изображавшая мать, которая одевает ребенка при звуке тревоги. Мать обувает малыша, а второй ребенок, уже одетый, стоит рядом с упакованными вещами. Они готовы спуститься в убежище. Лео не имел представления о том, куда нужно идти, когда наступит война, он не знал, где находится убежище и есть ли оно вообще: это незнание повергало его в глубочайшую тоску.

Страхом и тоской были отмечены и ранние стихи Лео Моргана. Ветхозаветный школьный учитель позаботился о том, чтобы между ним и вундеркиндом установились доверительные отношения, и ученик показывал ему все новые стихи. Учитель объяснял своему любимцу вещи, которых ребенок знать не мог: особые смыслы стихотворений, которые мог обнаружить только опытный интерпретатор. Увидев стихотворение «Экскурсия», он сразу же понял, о чем на самом деле говорил Лео, что под прозрачной оболочкой природной романтики скрывается почти панический страх перед беззащитностью и бренностью всего живого. Человечество сбилось с пути настолько, что людям приходится строить бункеры и бурить ходы в скалах ради ничтожного шанса выжить, столкнувшись с собственным злом. Человек человеку волк.

Лектор — серая фигура, распространявшая вокруг себя сладковатый запах пота, — постепенно пришел к выводу, что Лео необходимо отправить стихи, среди которых были настоящие сокровища, в издательство. Сам лектор решил написать сопроводительное письмо, уведомив издателей о глубочайшей осведомленности Лео в вопросах биологии, ботаники, а также высокой литературы от Эдды до Экелёфа. Последнее утверждение было чистой воды ложью. Самым удивительным в поэтическом даровании Лео было то, что ему совершенно не требовалось черпать вдохновение на чужой территории. Лео Морган писал по-своему, ему не нужны были учителя, ибо он не был эпигоном. Он так решил еще до того, как впервые услышал это слово. Позаимствовать пару формулировок у старых мастеров — это другое дело. Так поступают все писатели.

Агент (Генри Морган, 1963–1964)

Наконец-то начинаются приключения, могли бы мы сказать сейчас, и не без оснований. Настоящие приключения, страшная и красивая сказка с вкраплениями чудесного, которой предстояло продлиться пять долгих лет.

Генри Морган отправился в Париж, но путь в Париж лежал через Копенгаген, а уехать из Копенгагена было непростым делом. Дорога в Париж растянулась для Генри на целую вечность.

Его хватали и ловили, этого странного мальчика, который вот-вот должен был стать мужчиной, двадцатилетнего отрока в необычной одежде, этого выпавшего из времени джентльмена, в одиночку отправившегося покорять мир. Его хватали, стараясь удержать и использовать для достижения самых разных целей, чтобы с неизменным разочарованием вновь проводить его взглядом, ускользающего, снова стремящегося в Париж.

Генри-голиарда[29] студента школы жизни, не покидало видение Парижа, и он мчался вперед, он убегал от чего-то неясного, что могло оказаться приговором судьбы. В пути он начал сочинять музыку, которой спустя пятнадцать лет суждено было оказаться уникальным, ни на что не похожим произведением, — хаотическое дарование Генри не удалось облагородить ни академиям, ни школам. Свой главный труд Генри назвал «Европа. Фрагменты воспоминаний», и я полагаю, что мысль об этом названии, посетившая его в ту минуту, когда он увидел свое произведение целиком, стала самой выдающейся мыслью в его жизни. Может быть, именно мечта об этой музыке держала его на плаву долгие годы изгнания — отчасти скучные, отчасти поучительные. Как сказал кто-то — вероятно, сам Генри, — он был и Джезуальдо, и Шопеном.

Молчание квакеров было абсолютным и непроницаемым, как эхо монументального шепота. Дыхание ритмично колыхалось, словно морские толщи. Дюжина человек медитировали, погруженные в собственное дыхание, в океан покоя и тишины.

Генри понимал, что медитировать должен и он, хотя толком не понимал, что это означает. Он не мог не смотреть на Туве, черты лица которой словно разглаживались, когда она закрывала глаза, погружаясь в это странное самосозерцание. Он не мог не смотреть на Фредрика и Дине, носящих одну фамилию и одинаковую одежду: они могли оказаться и супругами, и близнецами. Сосредоточиться было сложно. Теплые лучи майского солнца превращали пылинки в огненных мушек, которые парили, а не плясали в прохладном воздухе этой сакральной комнаты дома у Эрстедспаркен.

Но вскоре наступил покой. Собственное дыхание Генри наполнило его умиротворением, и медитация началась: поток мыслей упорядочился, обнаружилась хронологическая последовательность, честный и чистый порядок. Тишина превратилась в белую, непорочную бумагу для письма.

Генри провел в Копенгагене около двух недель. Все складывалось удачно: он попутками добрался до Хельсингборга и покинул страну дезертиром, ранее виновным в избиении человека с инициалами «В. С.». Но Генри ничего не стыдился: он действовал без сомнений, повинуясь внутреннему голосу. У Генри было чутье, и он ему верил.