Джентльмены - [162]

— Это новая книга? — спросила Мод, глядя на кипу бумаг.

— Я не знаю, что это такое, — ответил я. — Work in progress,[79] можно сказать.

— Я читала все твои книги, — сказала Мод.

— Не может быть!!!

— Генри столько о тебе рассказывал. Мне, конечно, стало интересно. Мне все понравились. Но последняя — больше всех, она самая зрелая., а это? Что это?

— Не скажу, — ответил я. — Не сейчас.

Не спрашивая разрешения, Мод принялась без стеснения перебирать бумаги. Я не стал ей мешать — пусть сама увидит, что это такое. Достаточно было прочитать пару строк там и здесь, чтобы понять, о чем идет речь.

— Ты тоже там есть, — сказал я. — Некоторым образом.

Мод улыбнулась — от тщеславного удовольствия быть литературной героиней или от неуверенности и страха. Она попросила сигарету, и я протянул ей одну из последних «Кэмел» без фильтра.

— Хочешь выпить? — спросил я. — Может быть, джимлет? Я вчера нашел бутылку «Джилбиз» под бильярдным столом.

— Нет, спасибо, — отказалась она. Филип Марло не был ее типом. — Ты столько всего не знаешь, — продолжила она. — И никогда не узнаешь.

— И не хочу знать, — ответил я.

Мод стояла спиной ко мне, положив бумаги на стол, и смотрела в окно. Курила она быстро, но сигарету затушила на середине, и тогда я услышал, что она плачет. Ткнув окурок в разинутую пасть сатира, Мод достала носовой платок и высморкалась. Затем она достала из сумки зеркальце и подправила макияж возле глаз. Я не знал, куда деваться. Я ненавидел ее, а утешать того, кого ненавидишь, сложно. Да и нечем мне было ее утешить.

— Пожалуй, я все-таки выпью, — сказал я и пошел в бильярдную за той неудачно спрятанной бутылкой. На кухне я взял стакан, лаймовый сок «Рози» и пару кубиков льда. Пятьдесят на пятьдесят. Наливая, я заметил, что у меня дрожат руки. Вышло шестьдесят на сорок в пользу «Джилбиз».

Мод пришла и встала в проеме кухонной двери, кусая нижнюю губу.

— У меня нет даже… даже снимка, фотографии на память о… Генри, — всхлипывала она.

— Я могу подарить, — сказал я, сделав глоток джимлета. Вкус получился отличный. — У меня в комнате на стене висит.

Мод безотрывно смотрела на меня полными слез глазами, и я отлично понимал Генри Моргана и Вильгельма Стернера, которые были готовы на все ради нее. Она была так безумно красива, что смотреть на нее было больно. И страшно.

Я отправился в свою комнату. Мод последовала за мной, как ребенок, который боится одиночества. От аромата пачулей у меня дрожали колени. Половину джимлета я расплескал по дороге.

Среди гравюр по мотивам трагедий Шекспира я развесил фотографии родственников и друзей, среди которых были Генри, Лео и я сам: снимок, сделанный на Хурнсгатан несколько месяцев назад. Мы обнимали друг друга за плечи, как три мушкетера в поисках приключений, три джентльмена, знающих толк в жизни. Видно, это был хороший день, один из немногих.

Я снял фотографию, уронив булавки на пол, и протянул ее Мод.

— Вот, — сказал я. — Оставь себе на память.

Мод села на кровать Геринга и принялась с довольным видом рассматривать снимок. Нечто похожее на улыбку смягчило ее черты, и я возблагодарил Бога за то, что он не сделал меня художником, иначе мне пришлось бы посвятить остаток жизни попыткам запечатлеть это лицо.

— Он скоро появится в кино, кстати, — сказал я. — Он же был киношником.

— Да, был, — Мод снова улыбнулась. — Киношником. — В ее словах не было иронии. Это был неподходящий момент для язвительности и сарказма.

Я рассеянно подумал, что до сих пор не знаю, почему кровать со спинкой из орехового дерева называется старой кроватью Геринга. Еще одна история, которую Генри утаил.

— Странно, — сказал я. — Кровать, на которой ты сидишь, называется старой кроватью Геринга, а я до сих пор не знаю почему.

Мод прервала созерцание снимка «трех мушкетеров» и посмотрела на меня с недоумением.

— Геринг был нацистом и идиотом, он лежал в больнице Лонгбру, как Лео, — сказал я, и снова отхлебнул из бокала. — В странном мире мы живем.

«The day is ours, the bloody dog is dead»,[80] — гласила надпись на одной из гравюр по мотивам «Ричарда III». Красиво, но наивно. Зло долговечно, в отличие от тирании.

— Я не представляю, почему кровать называется старой кроватью Геринга, и не догадываюсь, какая у вас фамилия, — сказал я. — Nomen nescio…[81]

— Nomina sunt odiosa,[82] — продолжила Мод.

— Какие знания хранятся в наших умах порой! — Я засмеялся, и прозвучало это глупо. Как я уже сказал, ирония была неуместна.

Внезапно Мод растянулась на кровати и поправила юбку. Я не ожидал ничего подобного. Забравшись на подоконник, я закурил самую последнюю «Кэмел» без фильтра, скомкал пустую хрустящую пачку и бросил ее в мусорную корзину с изображением английской охоты.

— Скоро день солнцестояния, — спокойно произнесла Мод. — Можно мне остаться здесь на время?

Я едва не вывалился из окна и отчаянно вцепился в подоконник.

— Если хочешь, — ответил я. — Хотя убежище здесь не очень.

— Неважно, — сказала Мод. — Я расскажу тебе все, что знаю, пусть это и самоубийство.

— Этот человек и вправду способен на все, чтобы стать жалким министром в тухлом правительстве?

Мод кивнула.

— Более того, — продолжила она. — Я возненавидела его. Он украл мою жизнь.