Джек Лондон: Одиночное плавание - [92]

.

Трудно сказать, насколько «сознательно» стремился изменить круг друзей писатель, но вот миссис Лондон в самом деле действовала осознанно, и ей вполне удалось подразо-гнать тех, кто совсем недавно окружал супруга. Она энергично разрушала приятельские — относительно недавние и очень давние — связи мужа.

Вот один из красноречивых примеров. Лондон, как мы помним, имел привычку несколько раз в год отправляться в плавание на «Спрее» (в 1910-х его заменит другой парусник) по заливам Сан-Франциско и Сан-Пабло и впадающим в них рекам. Чаще всего компанию ему составлял Клодели Джонс. Лондон комфортно чувствовал себя в его обществе. И сочинялось обоим очень хорошо. После женитьбы место на палубе (и в каюте) заняла Чармиан. И старая дружба как-то сошла на нет. Они, конечно, продолжали переписываться, но письма приходили все реже и реже. Некогда прочные, проверенные временем отношения почти совсем прервались.

Обычная, по сути, история. И — неизбежная, если супруги любят друг друга.

А что же Лондон? Вот что:

«Я был так счастлив! <…> Ко мне пришла любовь. Я зарабатывал больше денег, затрачивая на это меньше усилий. Энергия била во мне ключом. Я спал, как младенец. Продолжал писать книги, имевшие успех, и в политических спорах убеждал моих противников фактами, которые ежедневно воспитывали во мне все больше уверенности в моей правоте. Грусть, печаль, разочарование ни на секунду не омрачали мою жизнь. Я был все время счастлив. Жизнь звенела, как радостный гимн».

Это написано в 1912 году. А тогда Лондон был как раз счастлив.

Глава 7 «ПЕРЕДО МНОЙ ТЕПЕРЬ ВЕСЬ МИР»

Мечте навстречу: 1906—1907

«У меня… был следующий распорядок дня: с четырех или с пяти часов утра я работал в постели над корректурами, в половине девятого садился за письменный стол, до девяти разбирал почту и тому подобное, а ровно в девять неизменно начинал писать. К одиннадцати — иногда немного раньше или немного позже — моя тысяча слов была готова. Еще полчаса уходило на то, чтобы привести в порядок письменный стол, и на этом мой рабочий день кончался. В половине двенадцатого я ложился в гамак под деревьями и читал письма и газеты. В половине первого я обедал, после обеда плавал или катался верхом»[209].

Таким, по словам Лондона, был его обычный рабочий день. Вторую половину дня он посвящал чтению, развлечениям, хозяйственным заботам или принимал гостей, которые навещали нашего героя часто. В общем, его жизнь действительно «звенела, как радостный гимн».

Заведенный распорядок почти не менялся: он был большим трудягой и обязательную порцию в тысячу слов продолжал «выдавать на-гора» ежедневно. Ни состояние здоровья, ни настроение, ни выпитое накануне («Джон Ячменное Зерно» крепко держал писателя в своих объятиях), ни разъезды, ни путешествия под парусом по заливу — ничто не могло остановить «конвейер». Он относился к своему творчеству именно как к ремеслу, работе обязательной, ежедневной, упорной, и — неизбежной. Он прекрасно понимал, что только такой подход обеспечит ему и его близким тот уровень жизни, к которому он уже привык, и снижать планку не намеревался. Разве что стремился ее повысить.

Разумеется, подобное отношение к творчеству не сулило бесконечных «шедевров», напротив, a priori предполагало художественную неравноценность текстов — не было у него времени что-то отложить, обдумать, переписать, что-то переделать, усовершенствовать. Да и желания, кстати, тоже. Стремление улучшать написанное ему было не свойственно. К уже опубликованным рассказам (повестям, романам) он больше не возвращался. Разве что сочинял на схожий сюжет новый — ведь его можно продать! Подобных примеров в творческом наследии Лондона немало.

Пока главной темой писателя оставался Север и золотоискатели, эта неравноценность текстов современниками почти не замечалась — слишком свежими были декорации, слишком пряной атмосфера, слишком колоритны ситуации и герои. Но золотоискательский Север довольно быстро начал тяготить Лондона — уже в начале 1900-х он не раз писал и говорил об этом своим друзьям и издателям. Так появлялись произведения о морских приключениях, о «Дороге», «Рыбачьем патруле». Возможно, по яркости и колориту они уступали «северным», но источником их были личные переживания, а писатель обладал уникальной восприимчивостью и удивительной способностью использовать свои впечатления по максимуму. Но собственных впечатлений при таком темпе литературной работы ему, конечно, не хватало. Он стал обращаться к фантастике, насыщая сюжеты опытом иного рода — интеллектуальным. В частности, собственными представлениями о природе человека, о законах эволюции и общественного развития, о борьбе классов, социально-политическом устройстве и т. п. Так появились «Железная пята», «До Адама» (позднее к ним добавятся «Алая чума», «Смирительная рубашка», другие фантастические произведения).

Однако в них он как художник выглядел менее убедительным. Отчасти поэтому публика принимала их прохладнее. Это особенно заметно на примере вышедших в 1906 году — почти одновременно — повестей «Белый клык» и «До Адама». Источники у них разные. «Белый клык» написан по следам личных золотоискательских впечатлений (читатель, думается, помнит историю братьев Бонд и их собаки — мы о ней рассказывали). Исток повести «До Адама» иной — во многом «интеллектуальный»: это воспринятая Лондоном спенсерианская идея об атавистичности человеческого сознания, о некой врожденной — можно сказать, генетической — памяти отдаленного прошлого, живущей в каждом и роднящей человека с его звериными предками. Эта мысль питала сюжет повествования. В американской литературной среде того времени тема была довольно широко распространена (например, рассказ А. Бирса «Житель Карко-зы», некоторые его «военные» новеллы), но едва ли была близка широкому читателю. Поэтому и встретили повести по-разному: «Белый клык» вызвал восторг, а «До Адама» — недоумение и даже упреки в плагиате.