Дюма. Том 73. Путевые впечатления. В России. (Часть первая) - [26]

Понятен интерес, с каким все обитатели дома воспринимали подробности этой драмы. Мы все обратились в слух и зрение.

Вскоре послышался такой же, как прежде, грохот подков по мостовой: это пруссаки в своих синих мундирах мчались обратно.

И как ни быстро они въехали город, покидали они его еще быстрее.

Следом за ними неслись наши гусары.

Несмотря на попытки матери удержать меня, я подбежал к окну и смог наблюдать величественное и ужасное зрелище, называемое рукопашной схваткой.

Противники сошлись грудь в грудь, бились на саблях и стреляли друг в друга из пистолетов.

Сначала пруссаки попытались прийти в себя и какое-то время удерживались на месте, но на них напирали с такой силой, что они были вынуждены отступить и снова довериться резвости своих лошадей.

Вся эта плотная масса возобновила бег, растянулась по улице, не переставая сражаться, и в дыму и грохоте исчезла за поворотом, оставив позади себя лишь несколько человеческих тел, распростертых на мостовой.

Три из них так и остались неподвижно лежать в лужах крови, но четвертый человек поднялся и потащился к дверям нашего дома, несомненно для того, чтобы положить голову на порог и спокойно умереть на каменном изголовье, вспоминая свою родину.

Это был молодой человек в синем мундире, то есть пруссак.

Из раны на его лбу обильно лилась кровь.

Братья Мийе бросились к двери, распахнули ее и подхватили на руки потерявшего сознание пруссака.

Затем дверь, которая с равным милосердием открывалась для друзей и врагов, захлопнулась за ними.

Раненого внесли в гостиную.

Сражаясь, он получил сабельный удар, рассекший ему лоб, и через эту рану потерял много крови.

С этой минуты все наше внимание сосредоточилось на нем.

Если победителями останутся французы, нам нечего опасаться, если же ими окажутся пруссаки, то раненый станет для нас чем-то вроде охранной грамоты.

Правда, об этом мы подумали лишь после того, как дали ему приют; но, в конце концов, поскольку такое обстоятельство было в нашу пользу, его так и следовало воспринимать.

Женщины принялись щипать корпию, а братья-хирурги рвать полотенца на бинты. Раненый по-прежнему не приходил в сознание: череп его был рассечен, и существовала опасность, что затронут мозг.

Пока делались все эти приготовления, послышался сигнал к атаке, который, судя по его звучанию, подали французы. Это были две или три роты наших стрелков, принимавших участие в схватке и проходивших мимо нашей двери.

Вскоре послышалась ожесточенная перестрелка: по-видимому, на окраине города они столкнулись с противником.

Раненый был перевязан по всем правилам военной хирургии и, когда перевязка закончилась, пришел в себя.

Он с трудом изъяснялся по-французски, но Мийе-старший довольно сносно говорил по-немецки, так что раненому и хирургу оказалось легко понять друг друга.

Минуту спустя послышались громовые удары в дверь. Мийе-старший отправился открывать.

Пруссаки овладели городом, и к нам вломилась группа солдат, требуя крова и пищи.

Мийе повел их к раненому, тотчас опознанному одним из офицеров, который велел поставить снаружи у двери часового, приказав ему никого в дом не пускать.

Не стоит и говорить, что, как только часового сменили, его повели на кухню, где он получил сытный обед.

Через месяц молодой пруссак покинул нас, полностью излеченный; выхаживала его вся семья: мать — как собственного сына, а сестры — как брата.

Вместе с изъявлениями благодарности он оставил нам свою фамилию и адрес.

Звали его Антон Мария Фарина, а жил он в Кёльне.

Это был племянник знаменитого Джованни Мария Фарины, первого в мире фабриканта одеколона.

В 1838 году я предпринял свое первое путешествие по берегам Рейна и, приехав в Кёльн, осведомился об Антоне Мария Фарине.

Как выяснилось, Антон Мария Фарина уже не наносил сабельные удары и не получал их, а стал фабрикантом и торговал одеколоном.

Мне указали на его магазин.

Я вошел туда под предлогом купить коробочку с его товаром.

В магазине не оказалось никого, кроме приказчика, и я попросил его позвать хозяина.

Выяснилось, что тот обедает.

Хотя его и оторвали от этого важного занятия, он вышел ко мне, любезно улыбаясь.

Я взглянул на его лоб: на нем виднелся рубец.

Конечно, это был тот самый человек.

Видя, что я смотрю на него с особым вниманием, он осведомился, с чем связан мой визит.

Тогда я спросил его, помнит ли он, где ему рассекли лоб.

Он ответил мне, что это произошло в маленьком французском городке Крепи.

Я поинтересовался, сохранилось ли у него в памяти имя семьи, которая приютила его.

— Мийе, — ответил он.

Тогда я спросил, запомнился ли ему мальчик лет десяти — двенадцати, который в ту минуту, когда к раненому вернулось сознание, держал в руках тазик с водой, окрашенной его кровью.

Он с любопытством взглянул на меня.

— Я не спрашиваю, — со смехом произнес я, — узнаете ли вы этого мальчика, а интересуюсь, припоминаете ли вы его?

— Так это были вы? — спросил он.

Протянув бывшему солдату обе руки, я в то же самое время напомнил ему пару подробностей о тех событиях, чтобы у него не оставалось никаких сомнений.

Он бросился мне на шею и, созвав всю свою семью, жену и двух очаровательных дочерей, в нескольких словах — слова эти, разумеется, были произнесены по-немецки — объяснил им, о чем идет речь.