Дюк де Ришелье - [66]

Предчувствие войны

«Через несколько дней я возвращаюсь в Одессу, а оттуда в Молдавию и потом в Крым — мои обычные разъезды; я буду исполнять свой долг до конца с тем же усердием, — писал Ришельё сестре Армандине из Петербурга 15 (27) февраля 1811 года. — Бедная Одесса, бедное Причерноморье, с коими я надеялся связать свое имя славным и непреходящим образом! Боюсь, как бы они снова не впали в варварство, из которого только-только выкарабкались. Каким химерам я предавался — созидать в век разорения и разрушения, заложить основы процветания одного края, когда почти все остальные стали ареной бедствий, кои, боюсь, вскоре постигнут и нас! Более чем очевидно, что Провидению так угодно, и остается лишь покориться, стенать и молчать».

Наполеоновские войска продолжали в это время сражаться в Испании и Португалии; испанцам оказывали военную помощь англичане. Российский посланник при французском дворе князь А. Б. Куракин писал императору Александру I 6 (18) февраля 1811 года: «Слухи о войне Франции с Россией распространены во Франции и Германии; впрочем, можно сказать, что они и не прекращались со времени женитьбы императора Наполеона. Как ни старалось заглушить их французское правительство, его попытки в этом отношении были безуспешны, и оно не могло их уничтожить вполне, потому что предпринимаемые им меры были в совершенном противоречии с его речами и уверениями, которые оно так щедро расточало. <…> Все государства или подчинены Франции, или находятся под влиянием ее правительства, и потому взоры всех устремлены на Россию и все считают поступки Наполеона направленными против нее и грозящими рано или поздно, но неизбежно привести к разрыву. <…> Если в настоящее время мы будем смотреть на войну как на дело неизбежное, то успеем сделать все приготовления, чтобы вести ее с успехом. Чем более затруднений мы в состоянии будем противопоставить Наполеону, тем более мы можем надеяться обратить и его самого к миролюбивым видам».

В продолжении этого донесения Куракин высказывает ту же мысль, какую Ришельё неоднократно пытался донести до Александра: мир с Портой и оборонительный союз с Австрией и Пруссией важнее приобретения Молдавии и Валахии.

Слова Наполеона пришли в соответствие с его поступками 28 февраля, когда в письме русскому царю он практически признал разрыв их союза. Чуть меньше месяца спустя, 20 марта, в Тюильри появился на свет наследник французского престола, который получил при рождении титул римского короля (то есть императора Священной Римской империи), а при крещении — имя Наполеон Франсуа Шарль Жозеф Бонапарт. Однако счастливое событие отнюдь не гарантировало Австрии, родине императрицы Марии Луизы, защиты от посягательств на ее суверенитет, о чем сообщал Александру его агент граф Чернышев.

Ришельё изнывал от тревоги, которую пытался разогнать, занимаясь повседневными хлопотами. 28 апреля 1811 года он писал министру финансов графу Д. А. Гурьеву:

«Осмелюсь просить Вас соизволить слегка ускорить исполнение просьб, кои я имел честь Вам представить. Я рекомендовал Вашему покровительству для продвижения по службе двух вице-губернаторов Херсона и Крыма, я испрашивал чин коммерции советника для херсонского головы, одного из самых достойных людей, каких я знаю. Надеюсь иметь счастие увезти с собой сии пожалования, а также прочие, менее важные, кои я взял на себя вольность испросить у Вас. Если я не смогу делать добро ни стране, ни частным лицам, мое положение сделается мне настолько отвратительным, что я поспешу с ним расстаться (курсив мой. — Е. Г.); льщусь, что Ваше высокопревосходительство прислушается к моей просьбе. Примите уверения в высочайшем к Вам почтении.

Ришельё.

P.S. Осмелюсь также просить рассмотреть поданное мною Вам прошение о мелких ассигнациях, за неимением медных денег, кои, однако, были бы крайне нужны, по меньшей мере, для солдат».

Императору Александру тоже приходилось сочетать большую политику с заботами о «частных лицах». Брак, заключенный им в 1793 году с Луизой Марией Августой Баденской (1779–1826), принявшей имя Елизавета Алексеевна, был бездетным (обе дочери умерли в младенчестве). Царь уже много лет состоял в любовной связи с Марией Антоновной Нарышкиной, урожденной княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854). У них тоже рождались дочери — и умирали. Вот и у трехлетней Софьи врачи обнаружили туберкулез. Спасти ее мог только южный климат, и Александр отправил двух самых дорогих ему женщин в Новороссию, поручив их заботам верного Ришельё.

Мария Антоновна, которую в 16 лет выдали замуж за 31 — летнего Дмитрия Львовича Нарышкина, одного из богатейших людей России, отличалась замечательной красотой, которая казалась ее современникам даже «невозможной, неестественной», пишет мемуарист Ф. Ф. Вигель. Супруги купались в роскоши, принимали у себя весь двор и весь Петербург, давали блестящие праздники и балы.

Черными очей огнями,

Грудью пышною своей

Она чувствует, вздыхает,

Нежная видна душа,

И сама того не знает,

Чем всех больше хороша, —

воспевал прекрасную «Аспазию» Гаврила Романович Державин. Именно красота привлекла к ней императора, практически создавшего с ней вторую семью. (Нарышкин считал своим ребенком только старшую дочь Марину Дмитриевну, родившуюся в 1798 году, хотя другие четыре дочери и единственный сын Эммануил, который родится в 1813 году, носили его отчество.) Политикой Нарышкина не интересовалась совершенно, так что расчеты ее польских родственников на то, что она будет играть при русском императоре ту же роль проводника национальных интересов, какую Валевская играла при Наполеоне, провалились. Зато на юге России она всех очаровала. Она провела всё лето в Одессе (причем месяц у графини Потоцкой), и оказалось, что морские купания идут на пользу ей и дочери.