Дыхание жизни - [4]

. Я все пишу от руки.

Мадлен. Я была не права.

Фрэнсис. Вообще-то я пишу в старых школьных тетрадях. Так я и начала писать. Странно, да? Нашла пачку тетрадей для упражнений и начала писать. Если бы я на них не наткнулась, то — кто знает? (Менее напряженно). Некоторые считают, что я занялась этим из чувства мести. Просто чтобы «отличиться», как все говорили…. Но это не так.

Мадлен. Понимаю.

Фрэнсис. Да, у многих было такое кошмарное, снисходительное отношение… Знаете, как иногда на вечеринках у некоторых проскальзывает этакая пренебрежительность к женам… А другие считали, что это психотерапия. Но это было ни то, ни другое. Самое невероятное, что я стала писать, потому что мне это нравится.

Мадлен. Что может быть лучше!

Фрэнсис. Вот именно. Может быть, начни я, когда была моложе, это стало бы для меня обузой. Стало бы профессией. Или обязанностью. А так ни — то, ни другое.

Мадлен. Вам просто повезло.

Фрэнсис. Да, правда.

Мадлен. Кто бы мог подумать.

Фрэнсис. Вот именно.

Мадлен. А так — ведь вам не слишком везло в жизни.

Фрэнсис смотрит на нее, потом решает согласиться.

Фрэнсис. Вы правы.

Через какое-то время Фрэнсис делает еще несколько шагов вглубь комнаты.

А что до вашего другого вопроса, то Мартина я в свои книги не вставляла. Или, вернее, у меня ничего не получилось. Надо признать, он более многогранен, чем большинство людей, которых я встречала…

Мадлен. Да-да.

Фрэнсис. Не говоря уже о моих чувствах…

Мадлен. Разумеется…

Фрэнсис. …которые могли — как бы это выразить? — исказить его облик…

Мадлен. Разве что немного.

Фрэнсис. Да, немного, верно. Но рука художника должна быть уверенной!

Мадлен. Я тоже так считаю.

Фрэнсис. Писать надо всегда твердой рукой. Если рука художника дрожит, получается плохо, и тогда это больше говорит о самом художнике, чем о его предмете.

Мадлен. Верно.

Фрэнсис. И даже я, даже я сама сумела понять: он у меня не получится.

Короткое молчание. Фрэнсис задумалась.

Он у меня не получится, а это будет несправедливо. (Фрэнсис улыбается своим воспоминаниям). Как-то раз я описала одного рассеянного адвоката, совсем незначительный персонаж, он еще всегда клал в рот конфетную обертку, а конфету выбрасывал, что-то вроде того. Но один критик тут же окрестил его «героем трогательной комедии».

Мадлен. О господи.

Фрэнсис. Да, представляете? Честно говоря, после того случая я сдалась и выбросила белый флаг. Так и внушала себе: «не пытайся описать Мартина».

Мадлен. Думаю, вы были совершенно правы.

Фрэнсис. Знаете, читатели меня любят. Им нравится мое спокойное, но несколько разрушительное чувство юмора.

Мадлен. Как хорошо, что вы способны смеяться.

Фрэнсис. Да! За последние несколько лет я просто обхохоталась. (Фрэнсис слегка пожимает плечами). Честно говоря, оглядываясь назад, не могу сказать, что все это стало для меня неожиданностью…

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Я чувствовала, конец приближается.

Мадлен. Так вы все это предвидели?

Фрэнсис. Думаю, да.

Мадлен. Прямо все так, как было?

Фрэнсис. Пожалуй, да. (Фрэнсис замолкает, обдумывая свои слова). Не знаю. То есть я хочу сказать, трудно об этом вспоминать, но полагаю, что да. Теперь, когда я думаю о том времени, мне кажется, что бы нас с Мартином ни держало вместе, что бы там ни было…

Мадлен. Он любил вас.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Это была любовь.

Фрэнсис. Пожалуй, да, он меня любил. (Фрэнсис опять останавливается, еще раз обдумывает слова). В некотором роде.

Мадлен. Конечно, любил. Я тому свидетель. Боже, сколько он о вас говорил.

Фрэнсис. Правда?

Мадлен. Конечно. И очень подробно.

Фрэнсис. Он, что, нас сравнивал?

Мадлен. Еще бы! И всегда в вашу пользу.

Фрэнсис. Всегда?

Мадлен. Ну, как правило. Чтобы никому не было обидно.

Фрэнсис улыбается, сдаваясь.

Фрэнсис. Да, он меня любил — как французы говорят? — «очень по-своему»…

Мадлен. И вы его очень любили.

Фрэнсис. Он меня любил. Ладно, какая теперь разница. Но самое главное, под конец, если уж отдать ему должное, он старался изо всех сил…

Мадлен. Он ушел по-хорошему, да?

Фрэнсис. …если принять во внимание, что по-хорошему уйти невозможно. Но что правда — то правда, сердцем я давно чувствовала, что дело идет к концу.

Мадлен. То есть вы хотите сказать, вы страшились этого.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Это не то же самое, что знать.

Фрэнсис жестко смотрит на нее.

К тому же у вас были дети.

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. То есть, у вас есть дети.

Фрэнсис. А вы, Мадлен? Вы могли это предвидеть?

Мадлен смотрит на нее, ничего не отвечая.

Мадлен. Вы сказали, как я поняла, что хотите приехать поговорить со мной о Мартине…

Фрэнсис. Да.

Мадлен. …вы именно так сказали.

Фрэнсис. Совершенно верно.

Мадлен. Хорошо. Но вы не сказали, почему. О чем конкретно вы хотели говорить?

Фрэнсис. Вы правы. Но будьте ко мне справедливы, я еще даже не присела.

Мадлен. Я уже предлагала вам сесть.

Фрэнсис. Знаю. Просто я была напугана.

Мадлен. Снимите пальто.

Фрэнсис, наконец, снимает пальто и кладет его на диван.

Я сейчас приготовлю чай.

Мадлен берет чайник и ставит на плиту. Фрэнсис садится. Через какое-то время Мадлен возвращается с чашками.

Фрэнсис. Я действительно хочу написать нашу историю. Но не роман. Я хочу написать мемуары.