Дьявол Цивилизации - [7]

Августа Николаевна протянула листок через стол и тщательно протерла ладошками глаза, после чего малиновые круги вокруг глаз еще контрастнее выделились на бледно-желтом морщинистом лице.

Дрожащей рукой Косенко взял заявление, бурча при этом:

— Под корень ты меня, Кувыркалова, режешь, под корень… Ну что я без тебя, голубушки, делать буду?..

Он как-то слепо читал заявление подчиненной, будто смотрел и не видел, что там такое на бумаге написано. И Августа Николаевна заметила это, и сердце у нее защемило от жалости к Гавриилу Мефодьевичу при виде его трогающей растерянности. И ее как бы захлестнуло, умыло слезами, она уже плакала и от жалости к погибшему Сычикову, и что ей приходится уходить, и от благодарности к чувствам Гавриила Мефодьевича.

Слез в глазах ее было так много, они выпукло блестели, и порою казалось, что Августа Николаевна надела какие-то фантастические очки.

— Ну не могу, не могу я, Гавриил Мефодьевич, — снова запричитала Августа Николаевна о погибшем, хотя в данный момент вся была переполнена благодарностью к Косенке и очень хотела ему об этом сказать, но уж завелась и остановиться не могла: — Так все и кажется мне, что это я сама напоролась на штырь арматуры и все нутро изорвала… Да за что же такое наказание?! Господи!.. Иногда ночью так во сне изведусь, так измаюсь, проснусь вся в поту… То милые наши несчастненькие окружат меня гурьбой и шумят, шумят, будто шелест листвы, а понять невозможно… Что ж вы, думаю, мои хорошие, поздно-то жалуетесь да вопрошаете о судьбе своей? Почему раньше не призадумались?..

Гавриил Мефодьевич слушал Кувыркалову и удивлялся совпадению картин сновидений. И у него так бывает. Бывает! Еще как!.. И теперь тоже вот, слушая Августу Николаевну и одновременно думая про Сычикова, он помимо своей воли представил себя насаженным на этот злополучный штырь арматуры, торчащий из бетона, задергался, задергался на нем… Но тут тошнота комом подкатила к горлу, и он нетерпеливо передернул плечами. Сколько уж раз погибал он в воображении за компанию с теми, кто погиб за все долгие годы его работы!.. Говорил ему когда-то его предшественник: «Ты не думай, Гаврик, что дело наше простое. Оно вроде бы и просто с виду, а душа все время нагружена чужой болью…»

Да-а… С годами он это понял особенно остро. И если бы не постоянное внутреннее стремление освободить, спасти, уберечь, оградить людей от такой неминучей, казалось, роковой погибели, когда из десяти курируемых им строек каждая ежегодно бросает в жертву дьяволу цивилизации не менее двух-трех человек, если бы не это постоянное проигрывание в душе спасения погибших, то не смог бы Гавриил Мефодьевич трудиться на этой работе.

«И право ж, — сокрушался он, — не хочешь, а против воли станешь суеверным… Будто ходит по каждой стройке Косая, и вроде есть, и вроде нет ее… То ли в засаде, то ли наяву… А почему все это?.. Да потому, что в нас она, костлявая, сидит, в нас… В нашей халатности, небрежности, в необъяснимом ухарстве и браваде… Так-то оно…»

Но вот Августочка не стерпела и уходит. И чувствовалось, что уходит она навсегда, а он, Гавриил Мефодьевич, остается один на один… И вновь его будто подхлестнуло.

«Ну как это угораздило тебя, Сычиков, на арматуру-то?! А?.. Ну надо ж было как следует твердо спружинить ногами, а не садиться, как на ночной горшок… Уж коли не стал идти через мосточек…»

Гавриил Мефодьевич в воображении сильно толкнулся, прыгнул и, несмотря на свой солидный вес, взлетел мячиком и приземлился твердо, ни на сантиметр не опустив при этом свой рассиженный канцелярский зад.

«Во! Видал, как надо?.. А ты?.. А еще молодой спортсмен. Зад на арматуру насадил, как шашлык на шампур… Эх!.. Сколь учу вас, учу… А вы все свое…»

Косенко поднял на Августу Николаевну виноватые глаза и голосом глуховатым, с хрипотцой, в котором читались и сострадание, и уважение к женщине, сказал:

— Ну ты иди… Иди, Августочка, отдохни… Обдумай все хорошенечко…

Кувыркалова быстро наклонила голову, будто слепая, второпях шаря по столу, покидала в сумку кой-какие свои вещички и, пряча глаза, чтобы не выдать новые слезы, все же не стерпела, подвыла вдруг грудным глубоким голосом и, слизывая с губ набежавшие ручейки, пролепетала, уже направляясь к выходу:

— Думаете, мне легко, Гавриил Мефодьевич?.. Пятнадцать лет отдала этой работе… Душа будто опустошается… Какая-то еще работа попадется…

— Ты иди отдохни, Августочка… Обдумай все хорошенечко… — ласково повторил Гавриил Мефодьевич, растерянно моргая покрасневшими глазами.

Когда Августа Николаевна ушла, Косенко мягким движением рук раздвинул перед собой бумаги, увидел исцарапанную вкривь и вкось лакировку столешницы, а под ней замысловатые линии древесины. Внезапная дрема, вызванная треволнениями и усталостью этого дня, будто упала на его голову с потолка, он пару раз клюнул носом, сникая к столу, но всякий раз при этом как бы подхватывая голову. На темно-красном экране закрытых глаз вновь увидел этот злополучный ребристый штырь арматуры, потом летящего в прыжке Сычикова, потом…

Косенко резко дернул головой и, открыв глаза, отпрянул на спинку стула. Ребро столешницы, несмотря на это, все еще довольно сильно надавливало ему на живот. Гавриил Мефодьевич туда-сюда поводил мутноватыми глазами по кабинету, и чувствовалось, что ему чего-то недостает. В это время брякнул телефон. Косенко так быстро выхватил трубку из аппарата, что могло почудиться, будто она сама взлетела в воздух и прилипла к его уху.