Дядя Джо. Роман с Бродским - [92]

После Лонг-Айленда я отправился в вояж по «американским дедушкам». Магн Кристиансен организовал мне несколько лекций в Техасском технологическом. Удивлялся, что вчерашний мальчишка, которому он привозил пистолеты с пистонами и 505 Levi’s, шарит в литературе.

В Лаббоке в те времена преподавала Татьяна Толстая — по протекции нашего общего знакомого румынского происхождения, Ролана Барты. Писательница уезжала в те дни на каникулы, и мы не пересеклись. Барта тащился от ее писаний. Я их никогда не читал, но фамилию автора слышал.

Те же лекции я прочитал и в Беркли с подачи другого моего «дедушки» — Артура Гюнтера. С Милошем, который служил там, тоже повстречаться не удалось. То ли он болел, то ли был в отъезде. Из Фриско мы съездили в Сан-Диего — к Алану Колбу в Maxwell Labs. Впервые я предстал перед моей вельможной американской родней в качестве литератора. Старики радовались зигзагам моей судьбы и были уверены, что я стану классиком.

Вскоре Ксения уехала на трехмесячный испытательный срок в Южную Каролину, позвонила из института Бродскому и договорилась о встрече. Дядя Джо получил в ту пору звание поэта-лауреата и трудился на благо правительства в Библиотеке Конгресса.

— Вы либо дурак, либо подлец, — сказал мне лауреат после часового разговора, когда узнал, что я оставил даму сидеть на лавочке у Джефферсон билдинг.

— Не надо максимализма, — сказал я. — Я сделал так, как считал нужным.

— Тьфу ты, — фыркнул он и поднялся с места. — Пойдемте сейчас же.

Комплекс правительственных зданий Вашингтона я более или менее знал. Приезжал сюда с Ксенией на экскурсию и на поклон к Уильяму Биллингтону, с которым приятельствовал мой отец. Я оставил Ксюшу на лавочке у Джефферсон-билдинг и направился к мэтру в назначенный час. Его офис я тоже нашел без труда. На доске объявлений висело несколько афишек, сообщающих о предстоящих выступлениях Татьяны Толстой и Аксенова. Русский мир казался маленьким и уютным.

Бродский сидел за письменным столом в серой вязаной кофте и листал телефонную книгу. Я представился. Он поблагодарил меня за пунктуальность.

— Вам лет тридцать, да? — спросил с непривычным для меня тогда еще акцентом.

— Двадцать семь, — уточнил я.

— Ну, это одно и то же, — сказал он.

— Кому как.

— У вас хорошие стихи, — начал он с места в карьер. — Не знаю только, что я могу для вас сделать. Вас ведь публикуют. Что еще надо советскому поэту?

— Надо, чтобы публиковали в Москве, — сказал я. — А у меня выходили подборки только в «Урале» и «Континенте» у Максимова.

— А-а, — протянул он. — Вопрос репутации. Меня они, блядь, не публиковали тридцать лет. И я ничё, как видите, не развалился.

— Я хотел познакомиться с вами.

— Как вам здесь? Нормально?

— Я уже третий раз в Америке.

Я с интересом разглядывал поэта, который для многих в ту пору был буквально божеством. Божество было одето в кофту с огромной дырой на груди. Кофта, видимо, зацепилась за какой-то крючок и распустилась. Потасканные коричневые брюки, старые ботинки, несвежая рубашка, украшенная новеньким синим галстуком.

Мне бы никогда не пришло в голову так нарядиться.

— Я пошлю вас к Володе Уфлянду. Поэт из Питера, знаете? Он вам поможет.

Я кивнул, хотя не разобрал ни фамилии, ни смысла помощи, которую Володя из Питера мне может оказать.

Мы заговорили о русской философии. Эта тема в 90-х была на слуху. Тоннами выходили работы Бердяева, Соловьева, Франка, Розанова.

— Русской философии не существует, — сообщил Бродский.

— Что-то есть, — замялся я. — Что-то более важное. Я был недавно в Верхотурье.

Бродский прищурился, вспоминая, что за лагерь я имею в виду. Я говорил о монастыре.

— Мне надо почитать Льва Шестова, — сказал я. — Первую его книжку. «Апофеоз беспочвенности». Я знаю, что это сборник афоризмов, но название больно нравится. Ищу эту брошюру в Нью-Йорке.

— О, Шестов! Любопытно, куда вас занесло. Вы в курсе, что он Шварцман?

Я пожал плечами.

— У меня есть «На весах Иова» и Sola fide. Но больше всего мне понравилась статья, где он сравнивает Толстого с Достоевским.

— Экзистенциализм. Европейцы его придумали. Вот и нахваливают своих. А Шестов мне очень по шерсти. Я как-то по-другому вас представлял. Молодым повесой, что ли? Нахалом.

К Бродскому я вырядился в черный костюм, надел голубую рубашку с галстуком, начистил туфли. Сверху надел кожаный плащ, который сослуживцы когда-то подарили отцу, чтоб он выглядел посолидней.

— Соловьев, Бердяев, — развел руками Бродский. — Что так все носятся с ними? Особый путь. Ерунда какая-то. Красиво. А когда красиво — я не верю. Вот вы верите?

— Интересно, — сказал я. — Но скучно.

— А вы скучное не читаете? — с иронией спросил он.

— А зачем? На свете полно книжек. Посоветуйте лучше, где купить Шестова.

— Зайдите к «Камкину», — посоветовал Иосиф. — У них там проблемы, но они еще не закрылись. А еще лучше — в «Русику». Хороший магазин на Бродвее.

Вопрос об увлекательности чтения незаметным образом перетек на Льва Гумилева, «Этногенезом» которого я тогда увлекался.

— Вы рехнулись, что ли? — удивился Бродский. — Как можно доверять человеку, который сидел всю свою сознательную жизнь? Он, как и его отец, начинает «пасти народы», а это для поэзии вреднее вредного.