Дядя Джо. Роман с Бродским - [93]

— Так он же не поэт, — сказал я. — Он же умный.

— Вы знаете, как этот «умник» отзывался о своей матери? — вскипел Бродский. — И этому человеку вы склонны доверять?

Я рассказал, что часто бываю в Комарово у Векслера и навещал недавно могилу Ахматовой.

— Векслер — это который изобрел синхрофазотрон? — Бродский был в курсе. — У вас там веселая компания. Векслер, Сагдеев, Эйзенхауэр. С Сахаровым знакомы не были?

— Не имел чести. Был на панихиде в Академии Наук. Пожимал руку Горбачеву. Он меня за кого-то не того принял.

— Может, как раз за того, — рассмеялся Бродский. — Впрочем, о политике с вами разговаривать нет смысла. Пойдемте лучше пожрем куда-нибудь. Я угощаю.

Тут-то и выяснилась история с Ксенией. Бродский отчитал меня в лифте последними словами, назвав самодуром и тираном. Я покаянно опустил очи долу.

Обедали мы в пабе неподалеку. Заказали себе по гамбургеру с кровью. Я взял пива. Ксения Иосифовна ограничилась салатом. Я перечислял имена писателей, живущих на Западе. Саша Соколов, Лимонов, Милославский, Аксенов, Толстая. Никто из них доброго слова Бродского не удостоился. Он аппетитно жевал, невинно делал глазки Ксении. Я ел медленно и рассматривал нобелиата.

— Стихи-то вы пишете хорошие, — сказал он. — Надо подумать, чем зарабатывать на жизнь. Мало от стишков толку. Жить интересней, а пользы мало.

Я вспомнил, что привез из России верстку своего первого сборника «Календарь вспоминальщика», достал пачку бумаг из сумки. Бродский стал листать набранный текст.

— О, это помню. Это тоже. Странная у вас манера. Можете замшелого старика растрогать. Это не высший пилотаж, конечно. Но за душу берет.

Я показал ему стихотворение, в котором, как мне казалось, было его влияние.

— А мне-то что, — осклабился он. — Мне-то только хорошо.

— А я их шапками закидаю, — сказал я, имея в виду свою писучесть.

— А вот творческая активность, сударь, может внезапно пройти. Раз-два — и замолк. Вон Пастернак молчал сколько.

— Это у особо нервных натур, Иосиф Александрович. Вы правильно заметили, что я — хам, бурбон, монстр.

Ксения с ужасом посмотрела на меня.

Рядом сидел бесформенный американский мутант неимоверного веса и пожирал французскую картошку.

— Какой колоритный тип, — сказал я. — Толстый, добродушный, наверное.

— Въебет — мало не покажется, — сказал Иосиф, не обращая внимания на даму. — У вас идеалистические представления о жизни. Вам пора становиться взрослым.

Все это время я таскал с собой кофр с видеокамерой, но так и не решился ее достать. Бродский, я думаю, вообще не знал, что это такое.

«Апофеоз беспочвенности» я нашел в гастрономе на улице Ленина в Екатеринбурге, отстояв очередь за пивом. Кооператоры устроили в магазине книжный лоток, где книжка философа лежала на видном месте. Я купил пять экземпляров. Позвонил Гембицкой. Мы разместились с ней на скамейке в историческом сквере. Я сорвал крышку с бутылки крышкой другой бутылки — этим умением я славился повсеместно. Открыл вожделенную брошюру.

«Поскребешь русского — найдешь татарина», — первое, что мне попалось на глаза.

Ксения победоносно захихикала. Русофобия была тогда в тренде.

Слова любви

Софья Николаевна была более патриотична, однако пугала меня не только разумностью, но и разнузданностью. В постели она орала так, что соседи имели право вызвать полицию. Одного прикосновения к ней хватало, чтобы она тут же превратилась в сексуального монстра. Переходя в иную реальность, она уже ни за что не отвечала. Кусалась, рычала, трепетала ляжками в бесконечном вагинальном оргазме. Я должен был радоваться ее отзывчивости, но в какой-то момент испугался. Она была больна сексом намного больше, чем я. Выяснилось, что я вообще бесчувственный чурбан, пусть она об этом и не говорила вслух. Из нее били струи любви. Она смотрела на них в ужасе и улыбалась. Такому можно только позавидовать.

— Тихо, моя хорошая, — бормотал я, понимая, что работы с ней еще непочатый край. — Надо спать, надо думать о будущем.

— Тебя нужно перевести на все языки мира.

— Да, моя сладкая. Угомонись.

— Я перешлю твои стихи Энтони Хекту и Сьюзен Зонтаг.

— Перешли их Данте Алигьери.

— Возьми меня вот здесь. Делай это пальцами.

Приблизительно в полночь она назвала меня Иосифом. Тут же одернулась, села на подушку и спросила:

— Можно, я буду считать, что трахаюсь с Бродским? С молодым Бродским.

— Можно, моя хорошая. Тебе всё можно.

Через несколько минут она спала как дитя. Я быстро оделся, прошел в прихожую и позвонил Парщикову, который в те дни гостил неподалеку на Манхэттене.

— Спишь? Пойдем погуляем?

Леша был чуткий человек. Ему тоже не спалось. Мы встретились в деловой части города, проехали на метро до Джерси, и я повел его по намеченному маршруту. Либерти-парк. Пустырь. Большое пространство, отражающее небоскребы Манхэттена.

— Что случилось-то? — спрашивал он с характерной своей обаятельностью. — Опять не дали?

— Хуже, Леша. Так дали, что крути педали.

Мы прошли мимо моего дома на Варик-стрит, где не горело ни одно окно. Под ногами щелкали гравий и битое стекло. Тени непонятных строений падали под ноги в свете одиноких фонарей. Железные коробки гаражей с навесными замками гудели пустотой, отзываясь на наши шаги. За колючей проволокой чернело кладбище автомобилей. Машины стояли одна на другой в два-три этажа. В центре двора шеренгой выстроилась очередь тачек на утилизацию. Внутренности в виде пластика и стекла были выпотрошены. Над ними высился мертвый погрузчик, захвативший щипцами ржавый «Фольксваген-жук». Пресс располагался где-то рядом. После обработки разноцветные кубики авто грузили на баржу. За цехами переработки и неосвещенными сторожевыми будками начинался яхт-клуб. Устремленные к небу мачты напоминали о побеге.