Дядя Джо. Роман с Бродским - [94]

— Собрался валить отсюда? — сообразил Парщиков. — Не торопись.

Мы вышли на огромный пустырь, залитый по пояс туманом. Справа темнело заколоченное кирпичное здание Пенсильванской железной дороги, за ним торчала статуя Свободы, увидев которую Леша вздрогнул от неожиданности.

— Куда ты поедешь? — продолжил Леша. — Там тот же совок. Будешь обивать пороги издательств, делать комплименты дурам. Балом там давно правят домохозяйки, сексуальные извращенцы и старики. В поэзии мастеров мало, направлений еще меньше. Пишут на «русском языке для иностранцев», без наречий и идиом, какой-то прибалтийский, что ли. О созвучиях, которые школьники называют рифмой, я и не говорю — нет там такого искусства… При этом никто не ругает авторов за переписывание образов, за банальную риторику.

— Там наш читатель, — сказал я. — Родители. Поклонницы.

— Про поклонниц не знаю, но поэты хорошие есть, — сказал Парщиков. — Обрати внимание на Андрея Таврова. В принципе, стоит поехать из-за него одного. Офигенный метафорист. Головокружительный. Но все равно там ловить нечего.

— Тут что-то кончилось, — сказал я. — Можно уехать в любое другое место. Мне предлагали Средний Запад, Миссури. Я был там. Видел, как бобры строят плотины.

— И что ты будешь делать, когда опишешь бобров? — засмеялся Парщиков. — Начнешь описывать енотов?

— Ты же сам не прижился здесь. К тому же я, похоже, вляпался в дурацкую историю. Ничего страшного не вижу, но проблемы будут.

— Ты все это разгребешь. Я видел — у тебя природные таланты. Тебе нужно общаться со славистами, профессурой, а не с поэтами. Поэты ничего про тебя не напишут, а слависты — могут. Надо вписываться в контекст. Чем быстрее, тем лучше.

— Леша, я преподаю в колледже. Это полная задница. Шоб я так жил.

Мы шли по полю в сторону реки и вдруг обнаружили себя в окружении гигантской гусиной стаи. Осенью канадские гуси улетали в жаркие страны и устраивали такие вот опустошительные остановки в безлюдных местностях материка. Птицы были недовольны нашим вторжением: шипели, вскрикивали, толкались. Один из гусей попытался укусить меня за руку. Парщиков инстинктивно прикрыл пах. Я сделал то же самое.

— Подняться в России тебе никто не даст. Если ты прославишься, то раздавишь прочих, даже этого не заметив. Этого никому не нужно. Законы психологии, брат. Они будут считать тебя космополитом. Недолго — потом привыкнут, но редакции «толстяков» — никогда. Они ведь прежние, советские, такие же злые, чванливые, не привязанные ни к какой эстетике, даже ненавидящие ее, подсознательно ждущие реставрации…

— Мне не так много нужно, Леша.

— Это ты сейчас так говоришь. Законы борьбы доведут тебя до ручки. И это не только психология. Это — естественный отбор, в котором выживают только крысы и тараканы. Ты водкой паленой траванешься, Дыма. Сиди лучше здесь.

Мы осмотрелись и наконец поняли, насколько многочисленна была армия птиц на этом поле. Туловища гусей белели во тьме, но длинные черные шеи с хищными клювами становились невидимы. Мы чувствовали, как они изгибаются, словно пружины, издавая зловещее змеиное шипение. Живая трава, трещотка оборвавшейся магнитофонной ленты, недовольный гул варварских орд. Птицы роптали. Наше вторжение не могло остаться безнаказанным. Стая пришла в движение, раскачиваясь в тумане в произвольно меняющемся ритме. Уловить его, а тем более остановить, было невозможно. Вожак стаи наблюдал за нами издали и управлял этими тварями, как опытный, не знающий компромисса дирижер.

— Нам их не разогнать, — закричал Леша, перекрывая птичий гомон. — Они застолбили это место!

— Ищи какую-нибудь палку, — запричитал я. — Они нас заклюют!

Мы больше не чувствовали твердой земли под ногами. Импульсы птичьей толпы, ее недоброе превосходство и энергия передались нам. Гуси могли повалить нас и разорвать на части. Подхватить на крылья и унести за горизонт.

— К воде они нас не подпустят, — бормотал Парщиков. — Их там еще больше.

Я вгляделся в туман и увидел сгущающееся копошение на берегу. Огни небоскребов большого города и яркие в эту ночь звезды безучастно освещали интервентов.

— Я ездил по славистским конференциям, — продолжил я. — Мракобесие. Маразм. Чем дальше, тем глупее. Я не могу найти общего языка с ними. Мы сделаны из другого мяса.

— Все мы из одного мяса. Люди есть. Хорошие, образованные люди.

— По-моему, умные люди не идут на эти факультеты. Во время «холодной войны» шли, это было перспективно. Теперь, в связи с полным концом истории, там собираются только упыри. Перемывают кости классике, высасывают из пальца теории развития. Линейного развития, понимаешь? Товарищи не ищут трудных путей. Берут то, что лежит на поверхности. Мне скучно с ними.

— Кому же с ними не скучно, — согласился Парщиков. — Но среди них есть женщины. Тебе с твоими способностями войти в доверие к американской славистике — плевое дело.

— Им лет по шестьдесят-семьдесят. О чем ты говоришь.

— Присмотрись. Ты весь состоишь из предубеждений. Картина мира не столь мрачна, как ты ее себе представляешь.

В Лешиных словах была доля истины. С определенным типом людей я не общался лишь по причине дешевого снобизма, а еще вернее — самодурства. Нужно было избавляться от барских привычек или менять среду обитания. Я был уверен, что жизнь, как всегда, рассудит сама.