Дядя Джо. Роман с Бродским - [96]

В Юте стал поваром. Это было в первый и последний раз в моей жизни. То ли это стало формой прощания с привычной жизнью, то ли какой-то другой игрою. Я читал «Книгу Мормона» и не мог поверить ни одному слову. Мне и Библия на английском казалась популярной литературой. Архаику я видел в древнеславянском или германском эпосе. Английский стал для меня языком «Битлз» и Дилана Томаса.

Ксения спала со мной в байковой пижаме и снимала ее крайне редко. Мне большего и не хотелось. Такие вещи происходят взаимообразно.

Под Новый год я отправил рождественские открытки всем влиятельным людям, с которыми познакомился за последнее время. О том, что многие из них другого вероисповедания, я как-то не подумал.

Позвонил Дяде Джо и заговорил о поэзии. Рассказал о мормонах.

— Не перестаю вам удивляться.

— Они похожи на русских, — сказал я. — Погреба, кладовки с соленьями и маринадами. Я чувствую себя как дома.

— В конечном счете вы везде чувствуете себя как дома. Особенно среди дикарей. Сначала конфедераты, теперь — мормоны. Вы нарочно выбираете в США такие места?

— Я приехал к даме, о которой вы постоянно спрашивали.

— Вот как? Что-то не припомню.

— А зачем вам помнить? Вы, как выяснилось, теперь женатый человек. Могли бы и сказать племяннику.

— Пьяных драк на свадьбу я не заказываю, — усмехнулся Бродский.

— Переехали в Бруклин. Я всё узнаю в последнюю очередь.

— У нас с вами есть отдельный сектор общения, молодой человек, — сказал Дядя Джо. — В частную жизнь я посвящаю самых близких.

И тут я обиделся. До его малокровной красотки-жены мне дела не было, но намек на какие-то пьяные драки и выделение меня в отдельный сектор общения меня задели. Я ради этого человека жизнью рисковал. Я спас его нобелевскую репутацию, черт возьми. Сейчас я вдруг это осознал и расправил крылья. О таком племяннике забывать нельзя! Я пригодился. Я ему еще пригожусь. В отместку я произнес, подражая автору как в интонации, так и в картавости:

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею

или просто плющом, чтоб не попасть впросак.

Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,

у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

— Мне чем-то это напоминает рассказ Юрия Олеши «Лиомпа». «Мальчик Александр мастерил планер». Помните?

На другом конце провода воцарилось напряженное молчание. Оно пульсировало, сгущалось и наконец вылилось в незатейливую фразу:

— Что за херня? Откуда вы это знаете?

— Я давно знаю ваши стихи, Иосиф Александрович. Долгое время был в них влюблен. Буквально жил вашей поэзией. Здесь нетрудно вычислить, что напишет ваш любимый автор в следующий раз.

— Это ерунда. Вы рылись в моем рабочем столе? Поставили жучок? Видеокамеру? Я еще не дописал этих стихов.

— Я не был у вас на квартире в Бруклине, Иосиф Александрович. Просто то, что вы считаете таинством, вовсе не бином Ньютона. Поэзия — одна из форм светского слабоумия. Она давно вышла из моды, как и проза. Она сродни искусству фигурного подстригания деревьев, что-то из Средних веков. Вы не задумывались, почему в балете такое количество извращенцев? Этот жанр не органичен времени. Поэзия, с ее культом самовлюбленности в своей основе, — то же самое. Вы ведь считаете себя великим поэтом? Друзья лишь из вежливости держат вас в неведении. Американцы откровенно смеются над всем, что вы пишете.

— Мне плевать на то, что говорят у вас в колледже, — Дядя Джо не прислушивался к моим словам, и это меня спасало. — Откуда вы знаете эти стихи? — повторил он.

— Так, навеяло. Могли они мне присниться?

— Это всё болтовня, — заключил Дядя Джо, переходя на отеческий тон. — Скажите, откуда вы знаете этот стишок?

Я проговорил, передразнивая поэта:

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит

в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,

где взгляд, в котором читается «будь ты проклят»,

прямо пропорционален отсутствующей толпе.

— Нет слов, — сказал Бродский и бросил трубку.

Я был почему-то уверен, что мы с ним еще поговорим на эту тему. Ишемическая болезнь сердца — вещь непредсказуемая, но после нескольких медицинских операций и некоторого молчания Дядя Джо начал писать жизнерадостнее. «Венецианские строфы», «Пьяцца Маттеи», цикл «Кентавры», «Римские элегии», «Храм Мельпомены». Он сваял абсолютно феерическое матерное «Представление» под колпаком у гибели, которая могла наступить в любой момент. Болезнь и ощущение близкой кончины стали для него условием творчества. Пронести чашу мимо него он не просил. «Смерть — мать прекрасного», — сказал кто-то из американцев. Вскоре мне стало нестерпимо стыдно за розыгрыш.

Я не мог себе представить, как расскажу ему историю, которая началась в тюрьме Южной Каролины и закончилась пару дней назад в Монтоке. Дядю Джо нужно было беречь. Тем более от того, что неподвластно разуму.

Я продолжал пописывать стихи, кулинарничать. Ксения Иосифовна работала в новом институте у Кейнса, Александра ходила в школу. От обязательных мормонских богослужений была освобождена. Начались снегопады, надолго прервавшие работу местного аэропорта. На время бедствия я взялся отвозить своих женщин до работы и школы. Мне нравилось привозить их домой и кормить. Снегопады усилились. Работу и занятия временно отменили, и мы остались в доме одни, засыпанные снегом. Потом нелетная погода наступила и в Нью-Йорке. Пришлось задержаться. Я постоянно находился на связи с Фостером, с которым мы готовили антологию русской поэзии и несколько других переводных книжек. Необходимости быть в Хобокене не было. Я и не торопился в Нью-Йорк.